— Успеется, — остановил его Альдо. — Устраивай детей вон в тот полосатый шатер, потом придешь на беседу.

И так — каждый день. Идут люди, едут по крутым тропам на ишаках, навьюченных пожитками и снедью.

Альдо знал: с мужчинами проще, они все–таки неприхотливы. А вот как быть с женщинами, с детьми и чем кормить разросшийся табор, если нет запаса продуктов. И пожалуй, самое главное — нужно воевать, нужно наносить все чаще удары по оккупантам, а каждая операция, даже малая вылазка, требует ума и забот. А без борьбы и смысла нет скитаться и сидеть в горах.

Альдо не спал ночами. Лицо у него исхудало, заострились скулы, и лишь горячий блеск в глазах по–прежнему говорил о его решимости действовать. Все чаще он звал к себе Степана Бусыгина, даже настоял, чтобы спали в одной горной щели, и однажды прямо сказал:

— Товарищ… Друг руссо, ты видишь, как мне тяжело?

— Без тягот и войны не бывает, — перебил Бусыгин. — Я их на своем горбу столько перенес!

— Верно. Но понять должен и другое… Мне одному не управиться. Бери на себя часть забот, а то и весь отряд, занимай поет командира. — Альдо ждал, что на это ответит Бусыгин. Тот медлил, попросил сигарету, дымил, сбивал кончиком пальца горячий пепел. Наконец встал и медленно, врастяжку проговорил:

— Товарищ Альдо, ты здешний, всех знаешь, и тебя все слушаются… Как говорится, тебе и карты в руки.

— Но я же с себя не снимаю ответственности, комиссаром буду… Вдвоем дела решать будем. Согласен, или я утром сегодня соберу весь отряд и сообща проголосуем?

— Слушаться будут? — не стал препираться Бусыгин.

— Это иной вопрос, — оживился Альдо. — Все, кто в отряде, будут повиноваться тебе, как пророку.

— Пророк из меня не получится, а вот делом, устройством людей надобно заняться.

До рассвета они обсуждали дела в отряде. Причем Бусыгин перво–наперво поставил вопрос о том, чтобы сделать партизанский отряд по–настоящему боевым, способным бить фашистов, а для этого надобно отделить население, не способное носить оружие, и особенно матерей с детьми.

— Но… товарищ Степан, — взмолился Альдо, — куда же мы их денем? Пустим на произвол судьбы, вернем по домам, чтобы там враги, как шакалы, разодрали их?

— Куда угодно девай, а сейчас это не партизанский отряд.

Долго думали, как быть.

— Есть у вас горные селения… Ну, поселки тихие, в горах? спрашивал Бусыгин.

Альдо поразмыслил, прикинув в уме здешнюю местность, вспомнил, что где–то невдалеке по ту сторону перевала есть усадьбы, пастушьи зимние помещения.

— Вот туда и сселим, — закончил Бусыгин. — На всякий случай выставим для их охраны посты, заставы… А то, ей–богу, наш партизанский отряд похож сейчас на цыганский табор. Случись нападение на нашу стоянку, и мы не знаем, что делать: то ли отбивать нападение, проще говоря, сражаться, или защищать детей, женщин…

— Лючию тоже отправим? — спросил Альдо и, видя, как в нерешительности заколебался Бусыгин, подмигнул ему: — Ничего, не беспокойся. Вас теперь не разлучишь. Лючия наша прекрасная разведчица, и она боевая единица… добавил Альдо усмешливо.

Это немножко задело самолюбие Бусыгина, хотя он и смолчал, заговорив о другом.

— Раз назначил меня командиром, то слушай и мои претензии… Для общей пользы. — Отпив глоток вина из бутылки, Бусыгин продолжал: — Наша партизанская тактика, по–моему, ни к черту не годится.

Альдо привстал.

— Нет–нет, я тебя не упрекаю, сиди, я только хочу сделать поправку… Перейти на новую тактику борьбы, если, конечно, она будет для вас угодна.

— Все, все говори вот так… от сердца, — приложив ладони к груди, попросил Альдо.

— Так вот, мы, думается, занимаемся мышиной возней, то есть играем в кошки–мышки… Ну, спрашивается, зачем нам на дорогах останавливать чуть ли не каждую проходящую машину, независимо от того, военный это транспорт или фургон крестьянина, торгаша?

— Мы должны прохода не давать… Задерживать не только военные транспорты, но и фургоны лавочников, всяких буржуев, — заупрямился Альдо.

— Нет, — возразил Бусыгин. — Смысл партизанской борьбы в ином, как я понимаю… Нельзя распылять силы на мелкие стычки, на задержание этих фургонов и даже велосипедов. Во–первых, это решительно ничего не прибавляет к освобождению Италии от фашизма, а, наоборот, может даже озлобить местное население… Во–вторых, что подумают о партизанах, уже и так нас называют разбойниками с большой дороги, шарахаются от нас и, неровен час, могут пойти против, и не только убежища не предоставят, глотка воды в трудную минуту не дадут.

Бусыгин увидел испарину на лбу Альдо. Он то бледнел, то краснел, то нетерпеливо вскакивал. И Степан, чувствуя, что итальянцу не по душе приходятся его слова, все же не сдерживал себя, полагая, что лучше сразу все высказать, чем давать ошибкам и просчетам разрастаться до больших размеров. "Пусть переживает… Глотать горькие пилюли тоже невредно", подумал, внутренне усмехаясь, Бусыгин и спросил:

— Скажи, товарищ Альдо, какова цель, что вот мы здесь собрались?

— Чтобы обсудить…

— Нет, я не про нас, а вообще обо всем отряде. Какая цель партизанской борьбы?

— Выгнать оккупантов, германских и собственных фашистов и освободить родину.

— Вот именно, — поддакнул Бусыгин, — сюда мы и должны направлять все усилия, а не бороться с мелкой сошкой… Нам нужно выходить на крупные операции, громить казармы карабинеров, нападать на воинские германские колонны. Нападать на аэродромы. Рвать связь. Разоружать отходящие германские войска.

— Ого, руссо друг, — Альдо порывисто сжал обеими руками руку Бусыгина. — Я так и знал… Спасибо, друг. У нас две головы, а думаем одно. Одно!

Они вышли из занавешенного брезентом убежища, вырытого под скалой. Вышли и удивились: уже утро, молодое солнце из–за гор бьет в лицо. Немного погодя Альдо позвал дежурного по отряду и велел трубить сбор. В тот же час комиссар Альдо представил всему отряду нового командира товарища руссо Бусыгина.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Вернувшись из госпиталя и узнав, что дивизия выведена на отдых, а штаб переехал на окраину Днепропетровска, капитан Костров и Верочка прежде всего отыскали затерявшийся меж прокопченных сажей и обшарпанных осколками каменных строений деревянный двухэтажный дом и поднялись по крутой лесенке наверх. Постучав, Верочка услышала звонкий знакомый голос, дверь распахнулась, и этот щебечущий голос взвизгнул: "Ой, мужчина при тебе, а я в одном лифчике!" — и не застыдилась, не отпрянула, а бросилась ей на плечи.

— Ой, подружка, а я тебя заждалась. И спешу, спешу… А этот, кивнула Тоня столь же весело, — твой капитанчик, которого, помнишь, шуровали по всем точкам коммутатора. Симпатичен, и я рада за тебя… Устраивайтесь, а я спешу. На дежурство опаздываю. Да, кстати, начальник узла и тобой интересовался, просил передать, чтобы выходила на службу. — И черноглазая щебетунья, забежав в комнату и надев армейскую гимнастерку, на ходу погляделась в зеркало, поправила волосы и убежала.

— Развеселая у тебя напарница, — ненароком заметил Алексей, — с такой не заскучаешь.

— Веселая, ничего не скажешь, — в тон ответила Верочка, чем–то уязвленная, и добавила: — Мне бы тоже сходить, все–таки служба, и я… недоговорив, она тоже заспешила, велев Алексею отдыхать, а если погулять захочет — упрятать ключ от входной двери за притолоку.

Оставшись один, Костров почувствовал, как его начало одолевать какое–то постылое состояние. Хотелось что–то делать, не сидеть одному в глухой комнате. "Чего я буду отдыхать? Наотдыхался. Пойду повидаю ребят", — решил Костров, встал, кое–как оделся, взвалил на плечо вещевой мешок, чтобы заодно подыскать для себя и жилье: оставаться здесь с девчатами было неудобно, да он и не хотел лишних пересудов и сплетен.

По дороге в штаб ему попадались военные, они приветствовали капитана взмахом руки, он отвечал им кивком головы, так как нес в правой руке вещевой мешок. Ему казалось, что встречные смотрят на него, сочувствуя, и это болью отзывалось в сердце. Вот так и всегда будут сочувствовать, вздыхать и охать. "А я не хочу! Нашли калеку!" — поморщился он.