Оставшись в кабинете, Гребенников на миг почувствовал себя одиноким. Поглядел в окно на догоравший закат. От деревьев на землю ложились длинные тени. Под окном прошел Гнездилов, дважды оглянулся, словно кто–то гнался или следил за ним, и, заметив это, Иван Мартынович сжал кулак:
— Ничего. Пусть дрожит… А я буду бороться. За товарища, за правду.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Со временем Алеша стал замечать, что люди стараются что–то скрыть от него, обманывают, не хотят тревожить печальными слухами об отце. Даже мать и та угрюмо молчит и, как сказала Светлана, держит рот на замочке.
Мать запретила Алеше бывать у соседей, но он все равно тайком навещал знакомых ребят, пока не почувствовал, что все от него отворачиваются, не хотят знаться. А сегодня под вечер Алеша пришел весь в слезах и еще с порога спросил, тая в глазах упрек:
— Наш папа арестован, да?!
— Что ты, сынок, — встревожилась мать. — Кто тебе сказал?
— Ребята не дают проходу. Без конца пристают, куда отец девался…
Екатерина Степановна поджала губы и отвернулась, боясь расплакаться. Напряженно глядела невидящими глазами в угол, где потухали отблески лучей заходящего солнца. И ей казалось — вот так гаснет ее надежда. Она знала, она слишком хорошо знала, что муж не вернется, а сердце протестовало, не хотело с этим мириться. Как и раньше, она была убеждена, что муж ни в чем не виноват, но вернуть его оттуда было выше ее сил. Она испугалась этой мысли. Вздрогнула. Заставила взять себя в руки и прижала сына к себе, судорожно ощупывая пальцами его но по летам вытянувшееся, худенькое тело.
Ей стоило больших трудов разобрать постель, молча, не сказав правду сыну, уложить его в кровать, и только позже, перед самым сном, она прошептала: "Спи родной! Завтра поедем искать папу…"
Поутихло в доме. Спит, разметавшись на постели, Света, а мама ушла в переднюю комнату и занялась делом; кажется, штопает носки или собирается гладить рубашку — ведь завтра в дорогу. "Значит, только и всего — куда–то поехать, и можно найти папу, — думает, лежа с открытыми глазами, Алеша и улыбается. — Вот будет здорово! Я им покажу, этим задирам, какие мы арестанты!.."
Окна пеленает темнота, снаружи доносится посвист ветра, как будто кто–то скребет по стеклу, то и дело хлопают незакрытые ставни. Порывы ветра усиливаются. Слышно, как шумит лес. Тот самый лес, куда вместе с отцом Алеша ездил зимней порой на охоту. Шли они тогда краем дороги по запорошенному снегом бурьяну и вспугнули зайца. Прытко, с подскоками убегал зверек, и если бы не папа, если бы не скинул он резиновых сапог и не побежал вдогонку, заяц конечно бы удрал…
Как радостно было вдвоем с папой ходить по зимнему лесу… Лежит Алеша и чувствует: подступает к горлу обида, вот–вот разрыдается, и только завтрашняя поездка успокаивает, не дает воли слезам. А ветер за окном шумит гулко, тревожно. Совсем издалека, наверное, с самого края горизонта, докатывается гром. Но это вовсе не пугает Алешу. Пусть будет дождь, даже если разразится ливень, все равно он пойдет искать папу. Ничто не сдержит, лишь бы наступило утро — и ехать, ехать, чтобы скорее увидеть папу…
Заснул Алеша в полночь. Сквозь сон слышал удары грома, и, не боясь молнии, Алеша шел по дороге, и неожиданно преградила ему путь большущая расщелина. Будто земля раскололась. Он порывался шагнуть прямо через пропасть, а ноги не повиновались и кто–то держал его сзади. Увидел на той стороне отца, он звал его к себе, но перейти нельзя, и Алеша навзрыд плакал.
Проснулся от легких толчков в плечо. Над ним склонилась мать, ощупала мокрое лицо, потрогала пропитанную слезами наволочку и горестно вздохнула, сказав, чтобы еще поспал. Но лежать уже не хотелось. Ветерок залетал в открытую форточку, и комната полнилась утренней свежестью. Не помня сна, только смутно чувствуя тревогу ночи, Алеша проворно вскочил и начал одеваться. Рубашку с кармашком на груди, вельветовые штаны, потертые на коленях и не по росту короткие, надевал торопливо, а в мыслях был с отцом; думы о нем цепко овладели сердцем. Он встретится, непременно встретится с папой! Но об этом пока никому ни слова: вернутся они вместе домой, и пусть тогда все увидят, какой добрый и честный его папа…
По дощатому забору кто–то слегка постучал палкой. Алеша подскочил к окну, увидел девушку–письменосца и вприпрыжку побежал во двор.
— От папы, да? — искристо улыбаясь, спросил он громко.
— Заказное, мальчик, — ответила письменосец, держа в руке потрепанную разносную книгу. — Взрослым полагается вручать. Для порядку.
В смущении Алеша убрал протянутую руку, оглянулся: подошла мать. С непроницаемо–сдержанным видом она взяла письмо и не успела прочитать обратный адрес, как сын из–за плеча матери разглядел конверт, нахмурился.
— А я думал, от папы…
— Ничего, мальчик, жди. В другой раз будет и от папы, — успокоила девушка.
Как ни огорчительно было для Алеши, все же не утерпел прочесть письмо: бабушка своим крупным и неторопливым почерком отписывала, что в доме скучно и сиротливо без внучат, звала всех погостить, потому что на рынке появились фрукты, свежие грибы, даже южная завозная черешня продается, и к тому же в Ленинграде наступили диковинные белые ночи, без света можно читать и писать; в конце она посылала многократные поклоны и как бы между прочим намекала, чтобы не забывали, почаще слали письма, а то вся извелась в тоске и у нее, старой, по той причине болит сердце…
— Съездим за папой и сразу ответим, — сказал Алеша.
— Напишем, сынок, напишем, — кивнула мать. — Достань–ка папин охотничий рюкзак. Продукты уложим.
— Нам так далеко ехать? — не то обрадованно, не то с недовольством спросил Алеша.
— Не так далеко, но, может, придется заночевать.
Света ни в какую не хотела оставаться у каких–то Гребенниковых, придумывала всякие страхи, вплоть до того, что у них гусак больно кусается, и ее пришлось долго уговаривать.
Уже когда вышли на дорогу, Екатерина Степановна раза три останавливалась и мокрыми от слез глазами глядела на дом. Кому–кому, а ей было понятно, что идут они вовсе не за тем, чтобы свидеться с мужем, а лишь бы узнать, что с ним, куда его увезли.
Желая попасть в город пораньше, пошли они прямиком через лес. Спешить приходилось и потому, что небо снова, как и ночью, заволакивалось тучами. Косо надвигалась с запада темно–сизая полоса дождя. Мелкая дрожь волновала листву осинника. Проглянувшее с утра солнце спряталось в рвани облаков, и вот уже первые капли дождя похолодили лица. Екатерина Степановна с сыном не стали укрываться и пережидать в лесу, пока кончится дождь, — вышли на дорогу, побрели по мягкой, прибитой дождем пыли.
По дороге их подобрала крытая брезентом грузовая машина.
В Минск въезжали по умытому дождем и слегка дымившемуся паром асфальту. Шумно было на улицах, нарядны и веселы горожане, но от этого настроение у Екатерины Степановны не поднялось; радость окружающих еще больше удручала ее.
Сойдя с машины в центре города, она вдруг заколебалась, не зная, куда идти и у кого навести справки. Решилась пока зайти в штаб округа — где же, как не там, знают о судьбе мужа–командира? И когда позвонила из пропускного бюро в приемную командующего, назвалась женой комбрига Шмелева, адъютант отнесся к ней учтиво, пообещал сразу доложить. Но прождала больше часа, а пропуска так и не дали. Позвонила снова, теперь адъютант говорил сухо, будто кто подменил ему голос, и отказал в приеме, посоветовал идти в прокуратуру. "Теперь никому нет дела до моего мужа", подумала она, вешая умолкшую трубку.
На прием к прокурору ей тоже не удалось попасть. Дежурный с безразлично–скучающим взглядом нехотя выслушал ее, отвел в комнату для посетителей, велел сидеть и ждать. Томительно долгим было это ожидание, гнетущим.
Под вечер в комнату вошел дежурный. Екатерина Степановна встала. Поднялся и Алеша. Глаза его сияли. Дежурный подал ей узкий листок бумаги с отбитым на машинке текстом. Трудно, давясь воздухом, читала: