Иван Мартынович слушал и улыбался, припоминая новогоднюю размолвку, но в глазах его, слегка встревоженных, не было одобрения. В них таился отголосок какой–то давно разыгравшейся бури, и она еще жила в нем, готовая вырваться наружу. Гребенников и в самом деле подумал о стычке в шалаше, неоконченной борьбе мнений, и то, чем сейчас похвалялся Гнездилов, понуждало его самого продолжить эту борьбу. Иван Мартынович подумал, что культ старых, в сущности отживших, традиций гражданской войны и безудержная похвальба былыми заслугами мешают нашим начальникам, таким, как Гнездилов, стать настоящими командирами. И он не выдержал, сказал, что думал:

— На традициях гражданской войны далеко не уедешь, Николай Федотыч. Скорее наоборот — сползешь назад и людей загубишь.

— Это почему? — с вызовом спросил Гнездилов и надвинул на глаза покоробленный на дожде козырек фуражки.

— Больше того, — вроде бы не слушая его, не унимался Гребенников. Если командир будет опираться только на опыт старых войн, скажем, гражданской войны, то он напобеждается до поражения, до собственной гибели.

Гнездилов побледнел, презрительно глянул на собеседника из–под козырька. Неподвижными глазами он словно бы пожирал его.

— Как ты смеешь? — багровея, спросил Гнездилов. — Гражданская война кровью нам досталась. А ты хочешь перечеркнуть все!

— Дело не в том. Мы склоняем головы перед знаменами гражданской войны, перед павшими, — строго ответил Гребенников. — Но нам пора поспевать и за развитием техники, военной мысли. Времена совсем другие. Враг может навязать нам войну моторов. И твой предшественник был прав…

— Ты о ком? — хмуро покосился Гнездилов.

— О Шмелеве.

Гнездилов вздрогнул, по взял себя в руки, поглядел под ноги. Промолчал. Уже идя по дороге назад, он с иронией поддел:

— Поэтому и дровишки возил? Кого взялся обогревать?

Чувствуя в этих словах скрытый смысл, Гребенников еле сдерживался, чтобы не нагрубить. Он напрямую ответил, что действительно помог привезти дров семье комбрига Шмелева.

— Теперь уже не комбриг, а чуждый элемент. — Морщась, Гнездилов пренебрежительно плюнул. — Вредил нам. И оставил нас, вообще всех… с носом, как ротозеев!

— Неправда!

— Тем хуже для вас, — перейдя на официальный тон, намекнул Гнездилов. — И вообще, я бы вам не советовал выгораживать его.

— Совесть мне советует. Но, к сожалению, я еще недостаточно смело защищал.

— Зато квартиру посещаешь. Дровишек подбросил… — вновь поддел Гнездилов.

— У него же дети… Жена горем убита.

— Кто вас вынуждает быть сердобольным? — допытывался Гнездилов.

— Как кто? — удивленно спросил Гребенников и на миг остановился, в упор глядя на Гнездилова. — Да ты знаешь, они советские люди! И что скажут о нас, когда вырастут? При чем они? Зачем их–то травмировать, отравлять души ядом недоверия? В конце концов… да что там говорить!.. — Иван Мартынович махнул рукой и после паузы заговорил: — Доверие… Доверять людям нужно. Это чувство доверия должно жить в каждом: и во мне, и в тебе, и в наркоме — буквально в каждом! И это не просто пожелание. Нет. Без доверия жить невозможно, как без солнца, обогревающего землю… А что касается защиты Шмелева, то я приготовил письмо в ЦК.

Гнездилов посмотрел на него с удивлением, словно желая убедиться неужели это всерьез и куда он лезет?

— Вам не мешало бы ознакомиться, чтобы потом не сеять напрасные подозрения, — в свою очередь добавил Гребенников.

Гнездилов потупил взгляд, увидел облепленные глиной сапоги, начал мыть их, суя носками в наполненную водой лупку. И пока нарочито оттягивал время, думал, как удобнее поступить. Он вообще рад бы прекратить всякие разговоры на эту скользкую тему, если бы не опасался: случись что с Гребенниковым (а вдруг пособником окажется), тогда по всей строгости накажут и его, командира дивизии.

— Пойдем, — бросил Гнездилов.

— Я не неволю, — чувствуя в его голосе недовольство, сказал Гребенников, но тот, словно опамятовавшись, заулыбался и уже примирительно заметил:

— Оно, конечно, похлопотать нужно. Только органам виднее…

Молча направились они в штаб. Молча зашли в кабинет. Прежде чем слушать, Гребенников прошелся к выходу, убедился, плотно ли закрыта дверь, и вернулся к столу, подпер руками подбородок.

Иван Мартынович начал внятно, стараясь быть спокойным, но голос, помимо желания, дрожал от волнения:

— "Обратиться в ЦК с этим письмом меня побуждает долг коммуниста и совесть товарища.

Вот уже четвертый месяц, как был посажен командир вверенной нам дивизии комбриг Шмелев Н. Г. Думалось, что это случайная ошибка, разберутся, выпустят, но из округа неофициально передали, что он арестован как враг народа.

Знаю Шмелева, он кристально чистый партиец, умный и опытный командир. Во время финской кампании, возглавляя полк, Шмелев смело действовал в прорыве линии Маннергейма. Был ранен осколком мины, и я помню, с каким трудом уговаривали его, окровавленного и потерявшего силы, покинуть поле боя. И вообще вся жизнь Н. Г. Шмелева (я не побоюсь и сейчас называть его товарищем) — это жизнь человека пролетарского происхождения. Отец его, революционный моряк, принимал участие в восстании на "Потемкине", сам Николай Григорьевич, 19–летний юноша, бок о бок с красногвардейцами штурмовал Зимний дворец. А потом — гражданская война, борьба с кулачеством на Тамбовщине…

Больно подумать, что выходец из народа, проливший кровь за народ, за Советскую власть, и вдруг… враг народа!

Меня, как начальника отдела политпропаганды дивизии, могут спросить: а не высказывался ли Шмелев в антисоветском духе? Не водилось ли за ним что–нибудь крамольное?

1. Н. Г. Шмелев, по натуре честный, не любящий кривить душой, высказывал опасения, правда в узком кругу начсостава, что вот–вот может разразиться война с немцами. Какие у него были доводы? Слишком подозрительное скопление фашистских сил возле нашей границы, устные доклады перебежчиков–поляков, частые нарушения воздушного пространства, проще говоря, нахальные полеты немецких летчиков в нашем небе, над военными городками и аэродромами, поимка диверсантов… Вот из этих и подобных им тревожных фактов Шмелев и делал выводы о близости войны.

2. Шмелев был ревностным сторонником подлинной перестройки армии. Он, например, не раз с болью в сердце говорил: "Мы же громоздки и неподвижны. Напоминаем телегу с горшками; медленно ехать — опоздаем, а быстро растрясем поклажу. Вот что такое наша дивизия". Его страшно возмущало, почему так произошло: мы еще в 1932 году первые создали танковую бригаду, а на ее базе — танковый корпус, дали ему имя красного героя Кастуся Калиновского, но потом сами же отказались от формирования крупных танковых соединений. Мы отказались, а немецкие генералы, и в частности некий Гудериан, перехватили нашу инициативу и теперь таранят Европу бронированными клиньями…

3. Да, Шмелев был резок, но справедлив. Он не терпел рутины и косности в армии. Он учил подчиненных действовать смело, без оглядки, развивал у них самостоятельное мышление. Он говорил: на что это похоже все, что диктуется сверху, принимается за истину. А вот бы послушать низы, да и согласиться, что мы тут неправы, ошибаемся, а вот такой–то товарищ прав, хотя он сидит но в Москве, а где–нибудь в Кушке… Нет этого. Тормозные колодки расставлены на пути к мыслям из низов. Ну, а случись война, так тебя тоже будут держать на поводке или водить за руку? Нет, придется самому столкнуться один на один с трудностями борьбы. Так разве добудешь малой кровью победу, коль в мирное время у тебя не развивают самостоятельное мышление, если тебя сковывают по рукам и ногам!

Резонно спросить: кто же прав — Шмелев, коему были дороги интересы государства и армии, и ради этого он был нетерпим, требователен, или те, кто…"

— Хватит! — перебил Гнездилов. Он уже стоял, отмахиваясь рукой, как от пытающейся ужалить пчелы.

— Дослушайте, — попросил Иван Мартынович и взглянул на Гнездилова. Глаза, у него остановились, были страшны в своей неподвижности. Он взял фуражку, нахлобучил низко на глаза и, ни слова не обронив, тяжелым шагом направился к двери.