"В чем он мог провиниться? — спрашивал себя Гребенников. — Ну, предположим, был резок, рубил напрямую… Генералу уступки не давал. Наговорил лишнего в присутствии представителя генштаба… Но все это не могло служить поводом для ареста… Ведь в спорах рождается истина. За что же тогда? Не согласился сдать оружие, нарушил приказ? Но его могли вызвать в округ, дать взбучку, в конце концов снять, но чтобы арестовывать… Нет, не могу поверить!"

Шмелев был тем человеком, с которым трудно сойтись, но так же трудно и расстаться. Иван Мартынович знал о нем, может, больше, чем сам Шмелев о себе, и поэтому тщетно пытался найти, что бы могло опорочить комдива. "Многим он был недоволен, и это недовольство было вызвано страстным его желанием видеть справедливость в жизни", — думал Гребенников и вновь терзал себя мучительно тяжким вопросом: "Но почему, за какую провинность упрятали человека в тюрьму?"

Тревожила Гребенникова и судьба семьи комдива. Он старался облегчить страдания его жены, детей: сразу же навестил их, как только узнал, что Шмелев арестован. Гнездилов потребовал, чтобы семью Шмелева убрали из военного городка, но полковой комиссар на свой риск настоял этого не делать.

Екатерина Степановна с детьми по–прежнему жила в том же домике, но теперь он выглядел осиротевшим: калитка была постоянно закрыта, детские голоса не оживляли его притихшую печаль, а по вечерам, когда соседние окна заливал свет, этот дом, ставший никому не нужным, чужим, погружался во мрак. "А может, с детьми что случилось?" — беспокоился Гребенников, и однажды, проходя мимо, решил зайти в дом. Еще более странным показалось, что и калитка, и даже сенная дверь были не заперты, а просто прикрыты.

В холодных, продуваемых сквозняком, сенцах Гребенников нечаянно споткнулся о ведро, и оно, дребезжа, откатилось в угол. С тревожно бьющимся сердцем он открыл дверь.

— Дома есть кто?.. Вы живы? — почти испуганно вскрикаул он.

Долго ли еще в доме висела стойкая тишина, полковой комиссар не помнит. Только услышал, как заплакал ребенок, и неожиданно, сам того не сознавая, обрадовался живому голосу.

— Это я, Екатерина Степановна… Дайте же свет, — сбивчиво промолвил Гребенников, услышав медленные шаги По комнате.

Некоторое время они молчали.

Еще совсем недавно Екатерина Степановна выглядела в свои срок два года очень живой и женственной. Но жестокий удар так скоро пригнул ее, что от ее живости не осталось и следа: впалые и бледные щеки, в глазах, как будто не просыхающих от слез, была заметна оторопь и вместе с тем затаенная, едва теплившаяся надежда. Да, теперь она верила, пожалуй, только самой себе. Она провела эти недели в горе, одна, без свидетелей и утешения других. Сейчас — Иван Мартынович поежился от ее отчужденного взгляда — она смотрела исподлобья, потом перевела взгляд на стул, где висел мундир мужа. Глаза ее, на миг ставшие ясными, опять помрачнели, и она отвернулась, пряча, казалось выдавленную сердцем, слезу.

— Да что вы, в конце концов!.. Заживо себя хороните! — запротестовал Иван Мартынович. В этот момент из смежной комнаты вышел Алешка и, нелюдимо косясь на полкового комиссара, шагнул к матери, сказал напористым голосом:

— Не надо, мама! Не плачь, слышишь!

Подбежала и Света, уцепилась за мамину юбку, таращила глаза на военного. Гребенников неловко нагнулся к девочке, подтянул ей штанишки, сползшие на пухлые коленки, и взял ее на руки. Девочка косила строгие глаза куда–то в сторону; она, казалось, успела отвыкнуть от доброты и ласки. Иван Мартынович ощущал, как трепетно бьется под его рукою крохотное сердечко.

— Гулять ходишь? — спросил он.

Девочка упрямо молчала, глядела на мать, и та помогла ей преодолеть робость.

— Светлана любит на санках кататься, — сказала она вздохнув. — Но теперь не до веселий. К тому же, на дворе такие холода, что даже в комнату, вон видите, мороз забрался! — Екатерина Степановна указала на углы, будто выстеганные игольчатым инеем.

— Ну, дочка, тебе пора спать. Сними только лифчик, когда ляжешь в кроватку… Да и тебе время, — обратилась она к сыну, заставив его недовольно поморщиться. — Да–да, и не вздумай за книжку браться. Свет не позволю включать и ставни закрою. Иди, иди, родной. — Впервые за время разговора улыбка тронула глаза матери.

— Это мне нравится, — заметил Гребенников, тоже улыбнувшись. — А то гляжу… просто лица на вас нет.

— Ох, Иван Мартынович, — вздохнула она. — За эти дни я столько пережила, что, кажется, и жизни бы не хватило. Да вы разденьтесь, посидите, — предложила она и помогла ему снять шинель.

Екатерина Степановна засуетилась, хотела пойти на кухню, что–то приготовить, но Гребенников упросил ее не хлопотать. "Небось и так посадили себя на скудный паек", — подумал он, и Екатерина Степановна, заметив в его глазах жалость, возразила:

— Не беспокойтесь, он же припас на зиму много овощей, как чувствовал… — И опять взгрустнула. Долго молчала, пока наконец, задыхаясь, не выдавила из себя:

— Не могу… Так тяжело! Когда Николая забрали, надо бы и мне уйти за ним. Пусть и дети…

— Нельзя так, — перебил Гребенников. — Куда это годится себя надрывать! И детям отравлять жизнь.

— Она у них уже отравлена, — простонала Екатерина Степановна и посмотрела в темный провал окна. — Для меня на свете есть один Шмелев. Только один. И где он, может, уж совсем… — Она не договорила, пошатнулась. Гребенников успел поддержать ее, помог сесть на стул. Ему хотелось тотчас возразить ей, но нужных слов не нашел. Да и как можно возразить? И хотя Иван Мартынович не переставал думать, что история с арестом Шмелева — грубая ошибка, он понимал, что могло произойти и худшее.

— Я все–таки верю. Люди разберутся, кто прав, а кто виноват, — с твердостью заметил он, стараясь хоть как–то утешить ее.

— Разберутся, — упавшим голосом отозвалась она. — Может быть… Только ведь и среди людей есть звери! Как угодно судите, но меня вынудили так думать. С арестом Шмелева слишком многое для меня умерло. Я теперь никому не верю, — повторила она безразлично, совсем не повышая тона. — Но если бы я потеряла веру и в него, в Шмелева, честное слово, я сошла бы с ума… Даже пусть и дети… На свете был только один Шмелев. И что бы с ним ни сделали, я верю… Верю ему до конца! Он был честен, поймите мое сердце! А те, кто состряпал против него дело, будь они прокляты! — с гневным ожесточением вскрикнула она.

Гребенников встал и, прежде чем ответить ей, долго стоял притихший, словно оглушенный.

— Вы мне об этом не говорите, я сам знаю его, — наконец, принужденно сдерживая себя, заговорил он. — Николай Григорьевич для меня так же ясен и чист, как глаза вашей дочери. Я вовсе не собираюсь отрекаться от него… Я убежден, долго это не продлится, дойдет дело до большого начальства, разберутся, выпустят… — Он раздумчиво помедлил. — А если нет, будем жаловаться, до ЦК дойдем! Кстати, вы никуда не обращались?

— Писала, — поспешно ответила она и с горечью добавила: — Да что толку? Теперь все отвернулись…

— Неправда! — возразил Гребенников. — Нужно поехать самой в округ. Добиться приема у прокурора. Я тоже приму все меры!

Неожиданно Гребенников перешел на "ты", как бы подчеркивая этим свою верность другу.

— Не думала пойти работать? В работе, как говорят, и горе не так гложет. И вообще, Екатерина, нельзя так травмировать себя. Встряхнись!

Она помолчала.

— Я связистка. Эта работа мне по душе, но куда поступить — пока не знаю.

Гребенников оглядел комнату и снова увидел на стенах темные потеки, иней.

— Насчет дров я улажу. Завтра подвезем, — пообещал он.

Время было уже позднее. Иван Мартынович надел шинель, собрался уходить. Пожав ей руку, добавил участливо:

— Только не вешай головы. Не сиди затворницей, а то по вечерам даже без света… Нехорошо так.

— Ничего не поделаешь, я ночами не смыкаю глаз, хоть и боязно… Поджидаю, а вдруг придет он…