Она твердо уверилась в том, что пора молодости скоротечна, поблекнет, как вон отцветающая в сухом логу одинокая яблоня, и жалела, что так проходит эта молодость, что ее никогда не вернуть.

Давно ли шумела по лощинам и оврагам полая вода, набухали почки на деревьях да на пригорках осторожно, словно боясь нежданного мороза, пробивалась трава? А теперь уже завяли сережки на ветлах, метелью осыпался белый цвет с яблонь, груш, и на листьях, поначалу изумрудно–зеленых, уже въедливо лежал налет дорожной пыли. "Так и моя молодость. Не успеешь оглянуться, как улетит", — комкая в горле обиду, думала Наталья.

Но что поделаешь? Ей ничего другого не оставалось, как ждать Алексея. Ждать… Странно: со временем чувства к нему как–то поостыли, притупились. Бывало, его письма — каждая строчка — волновали, а теперь, хоть и не растратил он еще пылкую страсть в письмах, эти его бесконечные заверения в любви и наказы хранить верность только раздражали ее. Не потому ли стала она нервной, вспыльчивой; даже когда отец объявил, что вместе с Митяем сложит им новую избу, Наталья приняла это без особой радости, а в душе подумала, что хотят скорее от нее избавиться. Может, и не следовало так думать, но душу грызло это сомнение…

Тропинка отвалила от реки на сухую, прижженную солнцем дорогу.

Минут через пять Наталья услышала сзади резкий треск мотоцикла. Не обернулась, шла валкой походкой краем дороги. Мотоцикл поравнялся, круто подвернул, обдав ее ноги теплой пылью.

— Ой, это вы! — увидев Завьялова, воскликнула Наталья нежданно послабевшим голосом. Метнула на него изломанные от удивления брови и, почуяв, как жарко вспыхнуло лицо, отвела глаза в сторону. Петр унял надоедливо–резкую дрожь мотора и поглядел на нее озорно. Низовой ветерок с реки шаловливо оголял смуглые икры ног. Платье на ней белое, легкое, а вырез вокруг шеи так глубок, что проступали литые, волнуемые частым дыханием, груди. Чуть пониже шеи Петр успел разглядеть шероховатое пятнышко родинки.

Она стояла, смущаясь, а Петр рассматривал ее, и глаза его в этот миг, казалось, горели. "Точно огнем жгут, и я не могу…" — стыдливо подумала она, но, словно опомнившись, проговорила:

— Мне пора идти. В бригаде ждут. — Она поправила сползший с плеча ремешок брезентовой сумки.

— В клуб не ходишь… танцевать?

— Какие теперь танцы, все севом заняты, — ответила она и притворно улыбнулась: — Мне и одной не скучно.

— В душной–то хате… Затворница!

— Откуда вы знаете, затворница ли? Я и так на улице… в амбаре сплю.

В это время от моста выкатилась повозка с бочкой и, расплескивая воду, затарахтела по дороге. Завьялов плутовато–жадными глазами взглянул на Наталью, потом резко завел мотоцикл и уже на ходу обернулся, помахал рукой.

По ухабистой дороге, взбадривая пыль, помчался мотоцикл. Наталья еще какую–то долю минуты стояла, провожая его тоскующим взглядом. Вдоль кочкастой поймы реки курились редкие туманы. А к горизонту, насколько хватал глаз, уходила синяя степь, и дорога вихрем уносила Петра все дальше и дальше, пока он совсем не растаял в синеве.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Оставшись одна, Наталья свернула на дорогу, уводившую в поле, и зашагала, ощущая прилив радости от встречи с Петром. И пусть до обидного коротким было свидание, все равно душа ее пела. Словно внемля ее настроению, высоко поднял свою песню жаворонок. Наталья, запрокинув голову, восхищенно следила, как эта добрая пташка мелко трепыхалась на одном месте и, точно по невидимой лесенке, забиралась все выше, в бирюзовое поднебесье…

Повозка с бочкой наконец догнала ее. Впереди, прислонясь к бочке, стоял Паршиков. Взглянув на него, Кострова слегка смутилась, подумала, что он, конечно, наблюдал за их встречей, но Паршиков как ни в чем не бывало уступил место на передке и пригласил сесть.

— Забрызгаешь. Больно–то охота мокрой быть.

— А мы потише, — упрашивал Паршиков и щерил зубы, не скрывая чувств. — Куда нам, Наташка, спешить? Правда? Вдвоем–то…

Наталья улыбнулась, как показалось Паршикову, с видимым согласием, но сесть на повозку не захотела, шла сбоку.

Левка Паршиков слыл первым парнем на селе: был ловок, статен, крупные голубые глаза и спущенная на лоб прядь волос делали его совсем красавцем. Не по летам рано начал он ухаживать за девушками, и, как сказывала Верочка, некоторые по нему с ума сходят.

"Молоко еще не обсохло на губах, а уже липнет ко всем", — подумала Наталья и вновь насмешливо поглядела на парня.

Паршиков по–своему оценил ее ухмылку и небрежно спросил:

— Сулится приехать твой ненаглядный?

— Пока еще нет. Обещается к осени…

— Ждать небось моченьки нет? — не отступал Левка, скаля крупные зубы, среди которых одного переднего недоставало.

— Кто это тебя… зуба лишил? — все так же наигранно спросила Кострова.

— Фью! — присвистнул он, отмахнувшись, и — свое: — Давно бы подыскала себе.

— Кого?

— Это уж твоя воля. — Паршиков посмотрел на нее и заулыбался. — Хотя бы меня. Чем не пара? А?

— Тоже мне ухажер! И не стыдно к замужней липнуть?

— Мне? — ткнул он себя в грудь. — Да разве я… Девчат, как на ярмарке, любую возьму… А вот тебе… Эх, не приведись! Одна голодуха!

— Коль таким успехом пользуешься у девчат, то и гуляй.

— Те обождут. Никуда не денутся, — продолжал он грубоватым голосом. Хочу тебе навстречу пойти.

— Слаб в коленках, — оборвала Наталья. — Научился бы человеком быть, а потом…

— Но–но, поосторожнее. Могем. Все могем! — похвалялся Паршиков. — Так что, если охота, приходи… Уделю внимание…

— Нахал! — гневно бросила Кострова и не успела отстраниться, как Паршиков с силой рванул вожжи.

Лошадь испуганно шарахнулась с дороги, бочка качнулась на ухабине, и вода, плеснув, окатила Наталье спину.

Она готова была броситься на него с кулаками и, окажись он близко, надавала бы тумаков. Но едва отошла от повозки, как заставила себя успокоиться. — "Что с него взять? Лучше не связываться с дурнем!" подумала она.

Дорога потянулась через яровое поле. Наталья подивилась: и недели не прошло, как посеяли тут пшеницу, а зерна уже проклюнулись, дали ростки, пока еще не зеленые, шелковисто–красные.

К яровому клину примыкал другой; его засевали сейчас просом. Дорога взбежала на пригорок, и отсюда Наталья, как зачарованная, окидывала взглядом привольную, уходящую к самому горизонту, равнину. Гудело поле, звенел сам воздух, и далеко разошлись, гуляли из края в край в затканном маревом просторе тракторы с сеялками.

На подножках сеялок в цветастых платьях и косынках стояли женщины. Когда один трактор, сделав прогон, стал разворачиваться, Наталья не вытерпела, поднялась на приступку сеялки и начала ворошить зерно.

— Доченька, и ты пришла пособлять, — окликнула маленькая, сухощавая, с родинкой возле носа Аннушка, доводившаяся Наталье свекровью.

— Он, мама! — воскликнула Наталья. — А я вас и не узнала!

— Богатой станет, — поддакнули женщины.

— Куда уж мне на старости лет… Зачем богатство? Пускай они вот себе наживают, — кивнула Аннушка на невестку, и Наталья, догадываясь, что сейчас начнут пытать да выспрашивать об Алексее, перевела разговор, спросила, нет ли больных.

— Кажись, нет, — ответили женщины и опять с вопросом: — Как служивый твой, отписывает весточки?

— Служит. И письма шлет, — скупо ответила Наталья.

— Вернется с армии — блинами будем угощать, — сказала Аннушка.

— Как знать, мама, — неопределенно проговорила Наталья.

— Знамо, — не поняв ее, поддакнула та. — Раз дождики теплые пошли, возьмется в рост, доброе уродится просо.

— А что это у вас? — неожиданно встревожилась Наталья, увидев у нее ссадину на руке.

Она уже хотела дать знак выглядывающему из кабины парню, чтобы остановил трактор, — надо же перевязать, но Аннушка велела ехать дальше, сказав, что беда не велика, до завтрака потерпит.