— Это верно, — согласился Рокоссовский.
— А теперь скажи–ка, уважаемый командарм, как и почему твоя армия попала в окружение? — так же неожиданно спросил командующий.
Вопрос покоробил Рокоссовского. Он передернул плечами и, помимо своей воли, скомкал в руке кусок карты. "Что это, издевка?" И он вспомнил, как в октябре, после отхода по лесам, его, Рокоссовского, вместе с членом Военного совета Лобачевым, вызвал прежний командующий фронтом, желая сорвать на ком–то злость, встретил гневными словами: "Сами вышли, а армию оставили!" Это был несправедливый упрек, который трудно забывается. Ведь к тому времени, когда 16–я армия была окружена в районе Дорогобужа, он, Рокоссовский, уже не командовал ею… И теперь Рокоссовскому подумалось, что и Жуков, по натуре требовательный и резкий, тоже попрекает его старой, больно пережитой неудачей.
— Думаю, товарищ генерал, не время посыпать соль на старые раны, едва сдерживая раздражение, ответил Рокоссовский.
Жуков с усталой улыбкой на лице подошел к нему.
— Не об этом речь. И не обиду тебе чиню, а хочу знать прием… повадку врага. Немцы, как тебе известно, войну начинали клиньями. Минск, Смоленск брали клиньями. Везде, где несли мы поражение, врагу помогали клинья. — Командующий подошел к окну, глянул и так же быстро повернулся: Они, надо полагать, не откажутся от клиньев и здесь, в Московском сражении.
— Прием, который многократно повторяется, становится шаблоном, заметил Рокоссовский. — И то, что немцы стянули массу войск на правое крыло Западного фронта, в полосе моей армии, это их северная клешня.
Жуков опять погрузился в раздумье, будто то, о чем только что говорилось, было началом чего–то нерешенного, но целиком поглотившего его ум, все существо. Быстрая смена настроений лишь подчеркивала в нем борьбу мысли, столкновение противоречивых мнений, которые требовали проверки, уточнений, прежде чем сложатся они в твердый замысел.
Потом он спросил, каким образом можно в полосе армии помешать перегруппировке вражеских сил, не дожидаясь, пока они перейдут в общее наступление.
— Надо сбить их с выгодных позиций, — заметил командующий фронтом.
— У меня та же мысль, — ответил Рокоссовский. — Лучше всего нанести контрудар в районе Скирманова.
— Почему именно здесь?
— Дело в том, что с этого рубежа противник может выгодно сделать новый бросок.
Расположенное на высотах, в каких–нибудь восьми километрах от Волоколамского шоссе, Скирманово господствовало над округой. Неприятельская артиллерия отсюда била не только по нашему переднему краю, по и по тылам. Если бы противник, опираясь на Скирманово, вышел на Волоколамское шоссе, он перерезал бы пути сообщения шестнадцатой армии с тылом.
— Хорошо, — одобрил командующий. — Наносите контрудар как можно скорее.
— Войск у меня не густо. Подбросьте.
— Операцию проведете наличными силами. Резервов не дам. Если тебе станет туго и немцы потеснят, кто же будет сдерживать? Кто? — Командующий продолжал более спокойно. — Учти и другое: отбить наступление — это полдела. Мы сейчас находимся на переломе битвы. Вот эти подмосковные рубежи должны стать кладбищем для немецкой армии. Отсюда пружина войны начнет сокращаться… Речь идет о полном разгроме врага, а для этого надо копить резервы. Придет час, и мы эти резервы двинем. Они решат судьбу.
Взглянув на часы, Жуков заторопился: вечером он должен быть на заседании Ставки.
В машине генерал армии опять думал о предстоящем немецком наступлении. Еще в октябре, когда создалась непосредственная угроза Москве, Государственный Комитет Обороны поручил ему возглавить оборону столицы на дальних подступах. Речь шла о жизни и смерти, и фронту было приказано — любой ценой отстоять Москву. О сдаче столицы не могло быть и разговора. Поэтому все готовилось к отпору врагу, чтобы на подмосковных рубежах сорвать его второе генеральное наступление и нанести сокрушающий удар. И хотя о предстоящем наступлении немцев знали в штабе Западного фронта, все равно командующего беспокоило, где развернется сражение, какой участок окажется особенно опасным.
Сегодня кое–что для командующего прояснилось. "Значит, массу подвижных войск согнали в район Клина. И все стянуто на северные позиции. Одна клешня обозначилась, — рассуждал сам с собой командующий. — А вторая? Под Тулой тоже большое скопление подвижных средств, там танковая армия Гудериана. Н-да… Вторая клешня — южная… А может, все это для отвода глаз? Не полыхнет ли он кратчайшим путем — по Минскому шоссе?"
Вездеход медленно пробирался по узкой лесной дороге. Машина то увязала в снегу, сердито ревела мотором, то скользкая наледь тянула ее в сторону и едва не разворачивала. Может, за лесом и проляжет дорога ровная, по это еще далеко…
Закрыв глаза, командующий силился предугадать ход событий, проникнуть в замысел противника, в его психологию. Разрозненные события и донесения разведки, к сожалению неполные, отрывочные, еще не давали оснований с точностью предвидеть развитие генерального сражения. Что–то мешало твердо сказать: "Да, вот так будет, а не иначе".
Вырвавшись из леса, дорога побежала через заснеженную равнину. Стало просторнее вокруг. И широта русских полей настроила командующего на иной лад, направила его мысли по иному пути.
Он начал думать отвлеченно. Память накапливает частное и общее. Он знал, что процесс познания — это процесс нахождения истины. А истина никогда не лежит на поверхности. К ней нужно прийти. Прийти напряжением ума, воли и, если хотите, вторым, подсознательным чувством, иначе говоря интуицией. Он думал, что вещи, события, люди, предметы — все содержит в себе сущность. У каждого события, явления или предмета есть свое содержание; оно естественно. Звон посуды, как бы он ни переливался и не имел разные звуки, остается звоном посуды, а не раскатом грома и выстрелом из пушки. Падающее с дерева яблоко может упасть на дорогу или в траву, при этом звуки до некоторой степени будут разными, но все равно можно определить, что упало яблоко, и пусть их упадет сотня, тысяча — эти падения будут схожими или почти схожими…
Люди в своих мыслях, побуждениях и действиях так же естественны, как и падающее яблоко, звон бьющейся посуды; эти соображения, между прочим, дают право судить о человеке так, а не иначе, предсказать, что вот Иван Сидорович, сызмала получивший доброе воспитание, не допустит пошлости, а такой–то, наоборот, дурно воспитан, и от него только и жди подвоха. Если идти дальше и расценивать людей как целое, как нацию, то им в полной мере свойственно что–то общее и различное; каждая нация имеет что–то свое, ярко отличающее ее от других наций. И эти естественные, закономерные черты присущи армиям, их полководцам и солдатам. Зная противника по его предшествующим действиям, можно безошибочно определить, как он поведет себя в будущем.
"Клинья, — вновь подумал командующий о немцах. — Они с самой войны навязывают нам тактику обходов, охватов, окружений. Без этого их тактика и стратегия были бы биты. Это воздух, которым они дышат. На этом молниеносном ударе клиньями — они построили свою стратегию. Мы же пока могли противопоставить им упорство, жестокую стойкость". — И, думая дальше, командующий фронтом утвердился в мысли, что и в сражениях Подмосковья немцы будут наносить удары клиньями, что они вознамерятся охватить Москву с севера и юга.
— Ничего, попробуем потягаться. Клин клином вышибают! — вслух проговорил Жуков, и водитель, как бы отвечая его стремлению, скоро выехал на главную магистраль и взял большой разбег.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Дни и ночи в Перхушкове, где размещался штаб фронта, велась напряженная работа. К вечеру 14 ноября, возвратясь из поездки по частям, командующий уединился в доме, который стоял на отшибе, в тиши вековых заснеженных сосен. Он хотел отдохнуть с дороги, но тревожные мысли о возможном наступлении немцев не давали покоя. Теперь, когда уже не приходилось сомневаться, что неприятель готовит концентрированный удар по флангам фронта, его занимала другая мысль: как лучше парировать его удары? Расстелив на широком столе карту, командующий долго разглядывал ее.