Алексей отошел и опять взглянул на кибитку. Чье–то девичье лицо прислонилось к высокому окошку так плотно, что сплющился нос. Алексей вздрогнул, чуть не вскрикнул: ему почудилось страшно знакомое, родное лицо Натальи. Но лицо тотчас исчезло. И мороз затянул узорчатой вязью ее дыхание на стекле. Алексей мучительно ждал, не появится ли снова это лицо. Нет, не появилось.

"Чепуха. Просто мне померещилось. Каким ветром сюда занесет Наталью? Вздор", — отмахнулся Костров и уже успокоенными, совсем безучастными глазами проводил отъехавшую полуторку–кибитку.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Во время рекогносцировки переднего края и осмотра позиций полка Петр Завьялов провел на стуже почти весь день и так намерзся, что не чувствовал ног, простудно кашлял. Он не чаял, как добраться до кибитки–полуторки, а войдя в нее, сразу ощутил и согревающую ласку Натальиных глаз, и тепло жарко натопленной чугунной печки, стоящей на таких же чугунных ножках, похожих на собачьи лапы.

— А я тоже иззяблась, — сказала Наталья, поглаживая холодные щеки Петра.

— Почему?

— Такая тоска напала. И боялась…

— Кого? — удивился Петр Завьялов, задержав на ее лице пристальный взгляд.

— Сама не знаю. Просто так… Все время боялась…

Петр молча разделся, повесил у двери на крюк шинель, ремень с кобурой.

— Ты чего–то сегодня не в духе? — спросила Наталья, участливо заглядывая ему в глаза. — Скажи, какая–то неприятность?

— А-а, плевое дело, — поморщился он и махнул рукой, давая понять, чтобы она больше не приставала с расспросами.

Наталья скрылась за плащ–палаткой, служившей занавеской, чтобы переодеться и подать к столу. А Петр сидел на кровати и вспоминал, как сегодня, после рекогносцировки, командир дивизии отвел его в сторону и без обиняков сказал, чтобы поменьше увлекался ненужными делами. "Какими?" — не поняв, спросил Завьялов. "Ну–ну, не балуй, все знаю", — ответил ему Шмелев и, прищурясь, намекнул, чтобы не гонял людей добывать марочные вина, копчености… "Кто–то наболтал. Должно быть, и про Наталью знает", подумал Завьялов. "А впрочем, пожурил и ладно, — успокаивал он себя. Завтра начнется бой — и все забудется. А Наталья мила мне… Замужняя, так это не помеха… Прижмут — можно в конце концов и жениться…"

Петр приоткрыл занавеску. Наталья с оголенными плечами стояла перед небольшим зеркалом. Он подошел сзади и обнял ее, прижав груди руками и целуя в горячее плечо. Наталья почувствовала, как сильно застучало его сердце. Она усмехнулась, откинула голову.

— Нетерпеливый… Не надо сейчас…

Петр глубоко вздохнул, похлопал ее по крутому бедру.

— Налей–ка стопочку с морозца.

Наталья открыла тумбочку, достала бутылку с разведенным спиртом и, уже налив в рюмки, вдруг спохватилась:

— А тебе можно? Не позовут в штаб?

— Ничего. Все равно завтра в бой.

Наталья посмотрела на него с неожиданным испугом, но быстро преодолела минутную растерянность, заставила себя держаться спокойнее, чтобы не дать повода омрачать и без того невеселое его настроение.

Завели патефон. Пластинок было много, и Наталья старалась проиграть все. Петр в душе сердился, слушал музыку рассеянно.

— Опять этот балаганный романс. Ну что в нем хорошего? — недовольно покривил лицо. — Кончай!

Последнее время в его отношении к Наталье не было прежней внимательности и робости, говорил он теперь проще и грубее, иногда повышал голос. Эту небрежность Наталья чувствовала, но прощала ему, полагая, что на войне быстро черствеют души. Порой она находила даже приятным для себя откровенно грубоватое его обращение, думая, что именно так и должен поступать настоящий мужчина. Сама же она, по натуре горячая, порывистая, умела ловко повелевать, могла унять в нем эту грубоватость, вызвать ответные чувства и в душе гордилась, что поступала с ним, как хотела. "Вот я сейчас распалю его", — подумала она, повинуясь неожиданно вспыхнувшему желанию.

Она завела новую пластинку и, раскрасневшаяся от ударившего в голову спиртного, приблизилась к кровати, села рядом. Он небрежно обхватил ее, и она, изгибаясь в талии, запрокинула голову, рассыпав черные волосы по его лицу.

— Ну поцелуй меня! Я же твоя, вся… — сказала она прерывистым от возбуждения шепотом и сжалась: платье, ладно облегавшее ее тело, слегка оттопырилось, и его взгляд скользнул по обнаженной груди. Петр, задыхаясь от охватившего желания, судорожно прижал Наталью к себе и увидел ее оголенные выше колен ноги.

Дверь вдруг распахнулась, и в кибитку в клубах морозного пара ввалился Алексей Костров.

— Разрешите… — В первое мгновение он видел только широкую спину капитана, потом… Женщина… "Вот некстати", — подумал Костров и готов был провалиться сквозь землю.

Завьялов встал не оборачиваясь.

— Черт знает что! — зло прошептал он.

Наталья поднялась и метнулась за плащ–палатку. Завьялов успел заметить, как странно переменилась она в лице: это был не тот испуг и смущение женщины, которая, отдавшись страсти, вдруг замечает посторонний нескромный взгляд. Лицо ее выражало нечто ужасное, больше, чем испуг. Ему стало еще более неприятно и тревожно.

— Ну, что у вас? — грубо спросил Завьялов, оборачиваясь и застегивая гимнастерку.

Костров молча стоял у двери, устремив неподвижный и растерянный взгляд в глубину кибитки, где за плащ–палаткой скрывалась Наталья.

— Что вам надо? — грозно повторил капитан.

Какую–то долю минуты Костров не двигался, потом медленно и нерешительно, словно опасаясь чего–то, шагнул вперед. Приподнял рукой край жесткой плащ–палатки. Внезапная страшная боль ударила в сердце. В глазах, сперва удивленных, но тотчас ставших жестокими и отрешенными, потемнело. Наталья прижалась к стенке, будто пыталась слиться с нею, обхватив лицо руками. Молчание казалось слишком долгим и мучительным для обоих. Но длилось оно мгновение.

— Алеша… — еле слышно прошептала Наталья.

"Муж", — ошарашенно подумал Завьялов. Холодные капли выступили у него на лбу. В эту минуту он готов был бежать, бежать куда угодно, лишь бы не видеть этой страшной развязки. Он стоял за спиной Кострова. Лихорадочным взглядом окинул кибитку: кобура с пистолетом висела у двери, глаза остановились на чугунной болванке возле печи. "Никто не узнает, — обожгло его мозг. — А Наталья будет молчать… Заставлю".

Старая заезженная пластинка крутилась на патефоне. Игла бороздила одно и то же место, и звуки были надсадными, расколотыми.

Наталья дрожала, спрятав лицо в ладонях, плечи ее заострились, и казалось, вот–вот она забьется в истерическом припадке.

— Потаскуха! — сказал Алексей с невыразимой горечью. — Как ты могла?.. — Он плюнул ей под ноги и, резко повернувшись, тяжело взглянул на Завьялова. Тот стоял на прежнем место, сжавшись от напряжения. — А ты кобелячья морда!.. — почти крикнул Алексей, подняв над головой кулак.

— Не надо! Я виновата! — истошно закричала Наталья. Она бросилась к Алексею с безумными глазами, растрепанная, жалкая… Схватила его за руку.

— Меня убей… Я не хочу жить… Я не хочу…

Он оттолкнул ее.

— Пропади вы пропадом! — сквозь зубы процедил Костров и почувствовал такую слабость, словно у него разом отнялись и руки и ноги. И не хотелось больше ни кричать, ни плакать… Только не видеть этого. Никогда.

Хлопнула дверь, и пошатнулась смерзшаяся кибитка.

Наталья упала на кровать, уткнувшись лицом в подушку. В тишине было слышно, как похрустывает мороз на стеклах. Завьялову казалось, что это именно мороз трещит на стеклах, а не дрова, догоравшие в печке. На душе было мерзко. Его передернул озноб, он поежился. Открыл печную заслонку. Дрова почти догорели, и лишь кое–где из красных, покрывающихся легким пеплом углей вырывались синие язычки пламени. Треснула головешка, рассыпав искры. "Ни черта это не мороз", — подумал Завьялов. Бросил на угли несколько чурок и, сидя на корточках, каким–то отупелым взглядом смотрел на медленно разгорающееся пламя.