— Да, — подтвердил Бусыгин и оглянулся, как бы ища поддержки у товарищей. — Одно у меня в голове не укладывается… Поглядишь по карте Германию — ни в какое сравнение не идет с нашей страной, и народ у нас упорный да задиристый. За волосы его не тащить на войну. Сам идет. А получилось хуже некуда: немцы берут нас за горло. Не пойму, почему они столько времени нас гонят?

Рокоссовский взял суковатую палку и начал помешивать в печке. Тлеющие головешки вспыхнули пламенем. Генерал снял папаху, провел рукой по волосам: в отсветах огня виднелось его красивое продолговатое лицо. Своим ровным, спокойным голосом и выражением умных, доверчивых глаз он как–то сразу пришелся всем по душе в землянке.

— Вы вправе ждать от меня объяснения, — раздумчиво и сосредоточенно проговорил Рокоссовский. — Но я также вправе оставить этот вопрос без ответа. История за нас рассудит, она найдет и правых и виноватых. Скажу только одно: крупный промах мы дали.

— Ну, ясно, — подхватил кто–то со вздохом. — А теперь расплачиваемся…

Рокоссовский кивнул. Вероятно, он мог бы сказать еще многое, но сдерживал себя. То понимание, которое было достигнуто в землянке между ним, командующим армией, и бойцами, вполне удовлетворяло. Увлекшись беседой, не переставая спрашивать бойцов, генерал как бы проверял свои мысли, убеждения. После недолгой паузы он поглядел на Кострова и спросил:

— Зимовать в ней собираетесь?

— В землянке? — переспросил Костров и пожал плечами. — Как будет велено.

— А как вы сами думаете? Можно ли немцев держать до весны у ворот столицы?

Костров взглянул в глаза генералу, недоумевая, всерьез он говорит или шутит. Но голос, каким спросил командарм, и выражение его лица были столь естественны и строги, что Костров ответил с той же непосредственной твердостью:

— Нет, нельзя. Враг, как рак, может перезимовать под корягой, а весной опять растопырит клешни для добычи. Надо ему сейчас отрубить эти клешни.

Командарм перевел взгляд на Шмелева, как бы говоря: "Чуешь, как настроен народ. И это после стольких бед и лишений. Надо гнать оккупантов, как можно скорее гнать, и мы не должны, не имеем права поступать иначе". И генерал в знак согласия с мнением бойцов закивал головой.

Снаружи донеслись звуки орудийных выстрелов.

— Крепкий перед вами орешек? — спросил командующий у Кострова. Знаете, с кем придется иметь дело?

— Расколоть можно, — ответил лейтенант. — Намедни пленного приволокли. Во всем женском.

— Они ничем не гнушаются, — сказал Рокоссовский. — Зима поджимает, русские морозы, а обмундирование теплое берлинские стратеги не подослали, вот они и воюют с бабами, стаскивают с них одежду, чтобы не поморозить свои конечности… — с ухмылкой добавил он.

— Последние данные разведки подтверждают, — вмешался все время молчавший Шмелев, — новая дивизия переброшена из Африки. Даже танки. Покраска белая, но местами видны желтые пятна.

— Они напрягают последние усилия, — заметил командующий.

В это время вместе с клубами холодного воздуха шумно ворвался Микола Штанько. Поставил у порога огромный зеленый термос, потер руки.

— А ну, хлопцы, снидать налетай! Горячий суп из гороховых круп!

В землянке никто не двинулся, даже не пошевелил головой. Только сидящий у двери боец дернул старшину за полу шинели. Это удивило Штанько, и он с напускной воинственной строгостью прикрикнул:

— Да шо ж вы, бисовы души, сидите, как примерзли к полу, чи контужены?

Старшина повернулся к печке и только сейчас увидел комдива Шмелева и рядом с ним широкоплечего генерала в бекеше. Микола Штанько встал навытяжку.

— Корми бисовых душ, — усмехнулся генерал. — Мы все проголодались…

Опять донеслась орудийная стрельба, послышался близкий визг снаряда, и тотчас взрывом тряхнуло землянку. С наката посыпался песок.

— Ишь, черти, как нарочно. Суп подсолили, — заметил генерал, вызвав этим смех собравшихся в землянке.

— Когда же мы, товарищ генерал, им подсыпем перцу? — спросил Бусыгин.

Командующий сразу не ответил. Что–то мучило его, мешало вот так сразу ответить на вопрос, который, быть может, не раз задавал самому себе.

— Я бы покривил душой, если бы не сообщил вам о создавшемся положении, — проговорил Рокоссовский, отстранив котелок с гороховым супом. — Дело пока оборачивается против нас. Кризис еще не миновал. Германское верховное командование готовится к последнему рывку. Оно хочет спасти свои войска, дать им возможность перезимовать не в холодных норах, а в удобных московских квартирах. А весной, как правильно здесь заметил товарищ, они надеются пустить клешни еще дальше, в глубь России. Командарм встал и в такт словам рубил кулаком в воздухе. — Но московских квартир им не Видать, как собственных ушей. Не пустим и на порог. Все тут и сгинут, в этих снегах! И этот час недалек. А пока… — командарм поглядел на бойцов, — будьте готовы отразить последний рывок раненого, но еще очень опасного зверя… Я верю вам, вы очень мужественные ребята!

Безмолвная равнина синела снегами. Догорало на гребнях сугробов предвечернее солнце. Генерал Рокоссовский и комдив Шмелев поднялись, по траншее вышли в лощину и, утопая в снегу, направились к подлеску. Под кронами старых сосен, где стоял зеленый вездеход, Рокоссовский развернул карту и показал Шмелеву.

— Северный участок, где мы находимся, — сказал он, — представляет собой правое крыло Западного фронта. Это очень трудный и опасный рубеж. Сюда немцы стянули сильные подвижные войска… Тяжело будет. — Командарм насупился. — Но мы должны держаться, стоять насмерть. Потеря каждой позиции будет расцениваться как преступление перед Родиной. Мы за это в ответе, за каждый метр нашей земли!..

Командарм сложил карту, попрощался и уехал.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

На окраине Сходни, заметенной снегами, стоял деревянный дом командарма. Свирепый ветер, проникающий через незастекленное оконце и дверные щели в сенцах, приподымал крышу, весь дом, казалось, вздыхал. Но ничего этого — ни гула ближней канонады, ни беснующейся пурги — не замечал и не слышал командарм. Возле стола Рокоссовский с картой в руке стоял выжидательно, чуть склонив голову. Он только что доложил заехавшему под вечер командующему фронтом обстановку, причем говорил мрачно, не скрывая нависшей угрозы. Он утверждал, что немецкое командование стянуло крупные силы — семь танковых, две моторизованные и шесть пехотных дивизий — на север от Москвы, против позиций шестнадцатой армии, и не сегодня–завтра предпримет второе генеральное наступление.

— Решающими надо считать фланги, — заметил Рокоссовский и хотел было для вящей убедительности передать командующему карту с нанесенными на ней номерами вражеских дивизий, но тот не взял ее.

— Город… Город… — проговорил генерал армии Жуков и начал ходить из угла в угол. Он произнес только одно это слово, ему, видимо, страшно трудно было произнести вслух: "Москва". Не укладывалось в сознании, что война подступила к Москве, и решается ее судьба. Но, называя столицу просто городом, командующий фронтом вкладывал в это слово большой смысл, подчеркивал значение величайшей ответственности, которая легла на плечи армии, военачальников и всего народа.

— Да, город… — опять проговорил командующий фронтом. — Нам не дано права жить, если не защитим его…

В грубоватом голосе и в глазах, которые, не мигая, властно задержались на Рокоссовском, много было ледяной и жестокой решительности. Этого человека, в ком жила огромная внутренняя сила, сейчас как будто не занимали ни обстановка, ни трудное положение фронта, а волновало и беспокоило нечто другое, что виделось ему сквозь реальные события вдали.

— Константин Константинович, ты не рыбак? — неожиданно спросил командующий фронтом.

— Немножко рыбак, — усмехнулся Рокоссовский.

— А видел, как щука сама себя губит?

— Нет, не приходилось.

— Удивительное зрелище, — сказал командующий. — Как известно, щука весьма жадна и прожорлива. Она часто нападает на жертву, которая не уступает ей в силе, и тогда происходит отчаянная борьба: захватив в широкую пасть рыбу, она не в силах ее проглотить. И так гибнет сама, подавившись добычей. Нечто подобное происходит и с немецкими фашистами. Они захватили слишком большую территорию, и она застряла у них в горло. Наверняка подавятся.