Противник нависал на флангах армии. Его 3–я танковая группа подступила к Клину, одновременно 4–я танковая группа рвалась через Ново—Петровское на город Истру. Фланги создавали угрозу окружения 16–й армии, и стоило немцам добиться успеха, как дорога на Москву была бы открыта. Не легче было войскам и в центре обороны; прижатые к Истринскому водохранилищу, наши части уже не могли долго держаться на западном берегу, севернее водохранилища началась переправа частей через замерзшую, переметенную сугробами Истру…

"Черт возьми, положение — дальше ехать некуда", — мрачно подумал Рокоссовский. Он ворочался с боку на бок, чувствуя свое отягченное усталостью тело, надавил на койку так, что выпала одна доска. Командарм все же не поднялся, чтобы поправить постель, принудил себя заснуть.

Сквозь смутные, чередующиеся один за другим наплывы сражений привиделось ему, как сплошная лавина немецких танков хлынула прямо через водохранилище и кто–то яростно крикнул: "Нас предали!"

Рокоссовский быстро поднял голову, напряженно всматриваясь, где он и что с ним…

Потом заходил по комнате. Его шаги разбудили чутко дремавшего в соседней комнате за столом адъютанта.

— Товарищ командарм, я вам нужен? — послышался вялый голос с порога.

— Нет, пока не нужны. Который час?

— Половина третьего, — ответил адъютант и добавил с жалостью в голосе: — Да вы поспите еще, куда такую рань?

— Принеси, пожалуйста, воды. Что–то в горле першит.

— Может, чаю вскипятить?

— Лишнее это беспокойство. Холодной хочу. — И скоро, жадно пил из кружки ледяную, обжигающую все нутро воду.

Велел адъютанту вызвать машину к подъезду и, пока собирался, не будил члена Военного совета. В потемках нащупал валенки, надел гимнастерку.

Генерал Лобачев, тоже плохо спавший, приоткрыл полу шинели, которой любил укрываться с головой:

— Константин Константинович, начинаешь изменять себе… Режим ломаешь!

— Ничего не поделаешь. Нервы, брат, нервы… Да и мотор шалит. Командарм прикоснулся рукой к груди, прислушиваясь к стуку сердца.

— Надо беречь себя. Сердце тоже изнашивается…

— Будем беречься в мирное время. Если завоюем на то право…

Через полчаса выехали на правый фланг армии. Небо стонало от гула. Волнами проходили, ревели в молочном предрассветье немецкие бомбовозы шли на Москву, а там, на ближних подступах, их встречала завеса зенитного огня и прожекторного света. Казалось, само небо ощетинилось.

В Солнечногорск попасть не удалось. Город еще сражался, но дорогу к нему немцы уже перерезали. Въехали в Клин утром, под обстрелом; ружейная и пулеметная стрельба клокотала на окраине. Машины оставили в центре города.

Командарм в сопровождении товарищей пошел к длинному приземистому зданию. Там, в пекарне, размещался вспомогательный пункт армии. Послышался пронзительный в морозном воздухе свист мин. Откуда–то, видно с чердака дома, бил пулемет. Слегка пригнувшись, командарм перебежал открытый участок.

Спустились в подвал. В помещении было холодно. За широким и длинным столом, на котором, наверное, раскатывалось тесто, сидел, уронив голову, генерал Ломов — руководитель сводной группы.

— Что с вами, генерал? — спросил командарм.

Тот с минуту еще сидел неподвижно, потом вдруг встал и забегал по комнате, приговаривая:

— Гиблое дело! Хоть пулю в лоб пускай! — И он стиснул руками голову, словно норовя раздавить ее. Он поражал своим мрачным видом: осунувшееся, заросшее щетиной лицо, под глазами мешки.

Командарм моргнул члену Военного совета:

— Вот до какого состояния может довести себя человек. Натуральный страх!

Ядовитые слова повлияли на растерявшегося Ломова. Он как–то внутренне встряхнулся, хотел доложить обстановку, но командарм перебил:

— Сперва уберите с лица ненужную поросль. Есть у вас бритва? А то могу свою предложить… Потом займемся и делами.

— Товарищ командарм, трещит оборона, — взмолился было генерал, но Рокоссовский и слушать не хотел, лишь настойчиво повторил:

— Брейтесь!

За окном бушевал бой. Подвал содрогался, с потолка сыпалась штукатурка. А командарм спокойно сидел у стола на табуретке, скрестив ноги. Он терпеливо ждал. Все, кто входил, приветствовали его и тоже застывали в ожидании.

Скоро генерал Ломов вернулся чисто выбритым, хотя щека и подбородок были в порезах.

— Теперь вы на человека стали походить. А то поглядеть — страх божий, — заметил командарм, вызвав усмешку присутствующих.

Рокоссовский встал, выслушал короткий доклад. Положение на Клинском направлении было тяжелое. В стрелковых и кавалерийских полках насчитывалось от 150 до 200 человек; танков и с десяток не наберется. Сохранился только курсантский полк. Противник резко превосходил в силах.

— Понимаю, — кивнул командарм. — Открытые поляны и дороги, по которым наиболее вероятно движение немецких танков, продолжайте минировать, всюду на их пути устраивать завалы. Танки жечь огнем противотанковых ружей и бутылками с горючей смесью. Без брони их пехота шагу боится ступить. Днем вести сдерживающие бои, без приказа не отходить, а в ночную пору или в метель переходить самим в контратаки и восстанавливать утерянные позиции. Враг тоже выдыхается. Он из такого же теста слеплен, если не из худшего… Благо, в пекарне находимся, должны знать, — пошутил Рокоссовский и опять деловито–уравновешенным тоном: — Надо выстоять!

Перед уходом спросил, как можно связаться со штабом фронта, и вместе с членом Военного совета Лобачевым поспешил на почту. Там их встретила бледнолицая пожилая, но подвижная телеграфистка. Она встала и не садилась, пока не вызвала к аппарату начальника штаба фронта Соколовского.

Рокоссовский диктовал в трубку:

— "Бои идут непосредственно в Клину, на его окраинах. Остался выход только на восток, к Рогачеву, а на юге, к Солнечногорску, дорога перерезана".

Командарм сообщил, что части и соединения армии, изнуренные и потрепанные в боях, очень малочисленны, и попросил прислать резервы. Начальник штаба ответил, что на помощь надеяться сейчас нельзя.

В этот момент раздался сильный взрыв. Здание встряхнуло, посыпалась штукатурка. В помещение ворвались клубы морозного воздуха и смешались с известковой пылью: вражеский снаряд срезал угол дома. Каким–то чудом уцелевший, продолжал стучать аппарат, и бледная связистка протянула Рокоссовскому телеграфную ленту: "Отступать больше некуда, и никто этого вам не позволит… Любыми, самыми крайними мерами немедленно добиться перелома, прекратить отход и не только не сдавать ни в коем случае Истры, Клина и Солнечногорска, но и выбить фашистов из занятых районов… Каждый дальнейший ваш шаг назад — это срыв обороны Москвы и позор для вас и частей, которыми вы командуете… Всему командному и политическому составу снизу доверху быть в подразделениях, на поле боя…" Увидев подпись "Жуков", командарм представил себе беспощадно–суровое выражение его лица и поморщился. Срывающимся голосом попросил передать: "По зданию, откуда говорим, ударил снаряд, идем принимать меры. До свидания".

Шагнул к двери, но у выхода повернулся к телеграфистке и сказал, поклонившись:

— Спасибо.

На улице ветер крутил снег. Крупинки больно стегали по лицу. То там, то здесь в городе рвались тяжелые снаряды. Командарм шагал крупно через сугробы, не обращая внимания на взрывы.

— Ничего, обойдется, — попытался успокоить Лобачев.

Командарм не ответил, лишь передернул скулами.

— Оставайтесь, товарищ Лобачев, в Клину. Держите тут оборону, проговорил наконец он. — А я поеду в штаб. Надо немедленно подготовить к взрыву шлюзы Истринского водохранилища. Немцы подошли близко, и эту естественную преграду преступно терять.

Сидя в машине, командарм по–прежнему был возбужден. Телеграмма командующего фронтом распалила его. "Кулаками размахивает. Мне и без того тошно". Еще раньше Рокоссовский составил о командующем фронтом свое противоречивое мнение: то ему казалось, что жестокость — явление обычное и вполне оправданное на войне, и нужно поступать, как командующий фронтом, круто и в иных случаях даже беспощадно; то вдруг принимался его осуждать, считая, что человек — не камень и нельзя ранить его сердце, тем более в критические минуты.