Невиданной роскошью Золотого дома Нерон хотел показать свое главенство надо всеми. Такое было не по вкусу честолюбцам среди сенаторов и всадников. Уже в следующем году небольшая группа противников императора всерьез занялась подготовкой плана избавления от него.
Именно благодаря деятельности главы преторианской гвардии Фения Руфа ворчание и недовольство некоторых аристократов, мечтавших улучшить свою долю, вылилось в тщательно продуманный заговор и покушение на жизнь императора. Талантливый, одаренный Руф на протяжении трех лет сносил оскорбления и клевету Тигеллина, по мере того как последний, будучи советником легко поддававшегося внушению Нерона, набирал все большую и большую силу и мощь. Руфу удалось склонить на свою сторону командный состав преторианской гвардии, поскольку от офицеров зависело очень многое.
Заговор возглавил сенатор по имени Флавий Сцевин. План был прост: заговорщики собирались сместить Нерона и посадить на его место человека из своих рядов — Гая Кальпурния Пизона. С их точки зрения, Пизон был идеальной кандидатурой. Он происходил из древнего аристократического рода, чьи корни уходили еще в эпоху республики. Кроме того, несколько позднее, во времена Юлия Цезаря и Октавиана Августа, роду Калыгурниев удалось связать себя семейными узами с династией Юлиев-Клавдиев. Пизон был популярен и среди простого народа, поскольку, будучи сенатором и адвокатом, нередко отстаивал интересы рядовых граждан в суде. Приветливый, обходительный Пизон, блестящий гость многих празднеств, устраиваемых знатью, имел в друзьях самого Нерона. Ныне же он был готов предать былую дружбу и пойти на заговор, принужденный к тому необходимостью спасти государство от деспотичного, корыстолюбивого императора, который вел Рим к пропасти. Иные же говорили, что Пизон действовал исключительно из эгоистических побуждений.
Заговорщики медлили, покуда над ними не нависла угроза разоблачения. Вольноотпущенница по имени Эпихарида попыталась привлечь на сторону заговорщиков командующего флотом Прокула, чье недовольство владычеством Нерона она ошибочно приняла за готовность присоединиться к заговору: Вместо этого Прокул, хотя и не знал имен злоумышленников, сообщил о готовящемся заговоре Нерону, и Эпихариду взяли под стражу. Заговорщики были вынуждены действовать незамедлительно, и они тайно собрались, чтобы обсудить, как именно им убить Нерона. Кто-то предложил пригласить Нерона на роскошную виллу в Байях, принадлежавшую Пизону, где и умертвить императора, однако Пизон воспротивился этому, ссылаясь на то, что покроет себя бесчестьем, если святость его пиршественного стола будет осквернена убийством. На самом же деле Пизон опасался, что если императора устранят за пределами Рима, Луций Юний Силан Торкват, еще один знатный аристократ, являвшийся потомком Августа и, так же как и многие, недовольный Нероном, может воспользоваться сложившимся положением и захватить власть, лишив таким образом Пи-зона плодов всех усилий. Наконец заговорщики условились исполнить намеченное в день посвященных Церере игр, когда Нерон посетит Цирк.
Прежде чем разойтись, злоумышленники подробно обсудили, как именно они умертвят императора. Самому сильному из сенаторов предстояло подойти к Нерону с просьбой о денежном вспомоществовании, неожиданно схватить его и повалить на землю, после чего к Нерону должны были сбежаться преторианцы и забить его до смерти. Кровавое убийство собирался возглавить сенатор Сцевин, носивший при себе кинжал как символ искренности своих намерений. Этот кинжал сенатор взял из храма Благополучия. Заговорщики полагали, что убийство, совершенное во благо государства, будет выглядеть еще более оправданным. На самом же деле задуманное напоминало некую мрачную, зловещую пьесу: точно так же принял смерть другой тиран — Юлий Цезарь.
В ночь перед преступлением Сцевин пребывал в печали. Он подписал завещание, закончил все дела и даже отпустил на волю рабов, одарив их при этом подарками. Одному из рабов по имени Милих дали два последних поручения: наточить кинжал и приготовить повязки для ран. Подозрения Милиха тут же усилились, однако затем к Сцевину прибыли на ужин гости, и сенатор предстал перед ними в своем обычном веселом и радушном обличий. Однако беззаботные разговоры не могли скрыть беспокойство сенатора.
Милиху в тот вечер тоже было неспокойно. Поддавшись уговорам жены донести о грозящей императору опасности в надежде получить награду и мучась опасениями опоздать, будучи опереженным другими доносчиками, Милих на следующий день тайно покинул дом Сцевина и направился доложить Нерону о своих подозрениях. Поначалу стража у ворот не желала пускать Милиха, но он все же настоял на своем. В сопровождении Эпафродита, вольноотпущенника императора, Милих проследовал во внутренние покои, где ему и была дана аудиенция.
Сцевин был немедленно арестован и доставлен во дворец. Там он предстал перед Тигеллином. Сенатор, само воплощение спокойствия и невозмутимости, отмел все обвинения. Кинжал, по его словам, был семейной реликвией, похищенной бесчестным неблагодарным рабом. А завещание? На это Сцевин отвечал, что он и прежде менял условия завещания, что же до свободы, которую он дал рабам, то сделано это было, чтобы отвадить кредиторов. Уверенное поведение и ответы дали Сцевину определенное преимущество и вместе с тем нанесли удар по показаниям Милиха. Расследование измены обернулось выяснением отношений между бывшим рабом и его хозяином. Однако, когда, казалось, конфликт исчерпан и Сцевин уже собрался уходить, Милих огласил еще одно, последнее свидетельство. На этот раз он показал, что видел, как Сце-вин о чем-то долго беседовал с человеком из сословия всадников по имени Антоний Натал.
Тигеллин, чувствуя, что напал на след, решил посмотреть, совпадут ли ответы Сцевина и Натала, когда сенатора и воина спросят о содержании их беседы. Всадника быстро арестовали и доставили во дворец. Сенатора и всадника допросили по отдельности, и, поскольку они тут же разошлись в показаниях, Тигеллин решил не останавливаться исключительно на допросах и прибегнуть к пыткам. Неудивительно, что вскоре он многое узнал. Наталу хватило лишь угроз. Не в силах их вынести, он сознался в присутствии самого Нерона. Антоний выдал одного заговорщика — Пизона, а затем назвал еще одно имя — Сенека. Тигеллин немедленно направился в соседнюю камеру, где находился Сцевин, и поведал сенатору о показаниях Натала. Потрясенный, раздавленный Сцевин выдал всех остальных Разоблачение столь обширного заговора указало на источник опасности, угрожавшей Нерону. Император был потрясен: неужели покушение на его жизнь стало благодарностью сенаторов за всю ту невероятную щедрость, которую он проявил по отношению к ним?
Незначительные приметы смягчения деспотичного правления Нерона были немедленно сметены волной террора. Рим, его крепостные стены и прилегающие города кишмя кишели войсками. Каждый, чье имя прозвучало в признательных показаниях, был обречен испытать на себе гнев Нерона. Воины Тигеллина схватили всех, кого только смогли, и, заковав несчастных в цепи, согнали их ко дворцу Нерона. Несмотря на то, что большинство из арестованных поначалу отказывались сознаваться в заговоре, все рано или поздно — кто под пыткой, кто купившись на посулы о прощении — повинились в подготовке убийства. Арестованные также назвали своих сообщников, часть которых была даже их родственниками. Судебные процессы представляли собой сущую формальность, для вынесения обвинительного приговора было достаточно ничтожной малости. В кампании по разоблачению покушения, инициированной Нероном, знакомство с одним из известных заговорщиков, случайный разговор, уличная встреча, совместное присутствие на пиршестве или на представлении были равносильны признанию вины.
Однако так никто и не указал на главу преторианской гвардии Фения Руфа, который, желая скрыть от Тигеллина и Нерона свое участие в заговоре, был более беспощаден в пытках и допросах, чем кто-либо другой. Во время одного из «судов» один из преторианцев, которого также не успели разоблачить, взглядом спросил Руфа, не убить ли присутствовавшего там Нерона. Преторианец уже взялся за рукоять меча, но Руф испугался и знаком остановил воина. После того как была упущена и эта последняя возможность, угасли и оставшиеся, еле тлеющие угли заговора.