как иностранными, так и русскими композиторами, жизнь моя на земле, солдатчина,

царская тюрьма рассказаны моими стихами. В настоящее время тяжело болен. Исход

моей болезни - сумасшествие и смерть. Усердно прошу Главискусство о помощи —

назначении мне персональной пенсии.

Николай Клюев.

27 февраля 1930 г.

Адрес: Ленинград, ул. Герцена, дом № 45, кв. 8.

33

34

♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦

РАЗДЕЛ II

Записи разных лет: о себе и времени, классиках и современниках

♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦

35

36

1

ГОЛУБАЯ СУББОТА

избы есть корни; она как кондовая сосна: хвоя на ней ржаная, а шишки золотом

сычены. Семь чаш пролито на избу: первая чаша — покой, вторая — нетление, третья

— духо-видчество, четвертая — мир мирови, пятая — жертва Авеля, шестая — победа,

седьмая — и во веки веков.

Мистерия избы - Голубая Суббота, заклание Агнца и урочное Его воскресение.

Коврига — Христос избы, хлеб животный, дающий жизнь верным.

Рождество хлеба, его заклание, погребение и воскресение из мертвых, чаемое как

красота в русском народе, и рассказаны в моей «Голубой Субботе».

Причащение Космическим Христом через видимый хлеб — сердце этой поэмы.

Человек-пахарь, немногим умаленный от ангелов, искупит ржаной кровью мир.

Ходатай за сатану, сотворивший хлеб из глыбы земной, пахарь целует в уста древнего

Змия и вводит в субботу серафима и диавола, обручая их перстнем бесконечного

прощения...

10 сентября 1922

2

Я бы давно написал «Голубую Субботу», да записывается только десятая часть всех

слов и образов, какие приходят и стучатся в душу, из тысячи гостей только одному.

С такой силой и в таком неистовстве прут на меня слова и образы, что огрызаешься

от них как собака, стараясь хоть как-нибудь распугать их, выбирая из них только

простое и тихое.

<1922>

4

Не хочу быть литератором, только слов кощунственных творцом. Избави меня Бог

от модной литературщины! То, что я пишу, это не литература, как ее понимают обычно.

<1922>

5

Разные ученые люди читают мои стихи и сами себе не верят. Эта проклятая порода

никогда не примирится с тем, что человек, не прокипяченный в их ретортах, может

быть истинным художником. Только тогда, когда он будет в могилке, польются

крокодиловы слезы и печати, и общества; а до тех пор доброго слова такому, как я,

художнику ждать нечего. Скорее наши критики напишут целые книги про какого-

нибудь Нельдихена или Адамовича, а написать про меня у них не поднимется рука.

Всякому понятно, что всё то, чем они гордятся, самое их потаенное, давно уже мной

проглочено и оставлено позади себя. Сказать про это вслух нашим умникам просто

опасно: это, значит, похерить самих себя, остаться пустыми бочками, от которых по

мостовой шум и гром, а доброго вина ни капли...

<1922>

6

Лучшие мои произведения всегда вызывали у разных ученых, у людей недоумение

и непонимание. Во всем Питере и Москве мои хлыстовские распевцы слушал один

Виктор Сергеевич Миролюбов. Зато в народе они живы за их красоту, глубину и

подлинность. Разные бумажные люди, встречаясь с моим подлинным, уподоблялись

журавлю в гостях у лисы: не склевать журавлю каши на блюде. Напоследок я плюнул

на всякие ученые указания и верю только любви да солнцу.

Мой Христос не похож на Христа Андрея Белого. Если Христос только монада,

гиацинт, преломляющий мир и тем самым творящий его в прозрачности, только лилия,

37

самодовлеющая в белизне, и если жизнь — то жизнь пляшущего кристалла, то для

меня Христос — вечная неиссякаемая удойная сила, член, рассекающий миры во влага-

лище, и в нашем мире прорезавшийся залупкой - вещественным солнцем, золотым

семенем непрерывно оплодотворяющий корову и бабу, пихту и пчелу, мир воздушный

и преисподний — огненный.

Семя Христово — пища верных. Про это и сказано: «Приимите, ядите...» и «Кто ест

плоть мою, тот не умрет и на Суд не приидет, а перейдет из смерти в живот».

(Богословам нашим не открылось, что под плотью Христос разумел не тело, а семя,

которое и в народе зовется плотью.)

Вот это <понимание> и должно прорезаться в сознании человеческом, особенно в

наши времена, в век потрясенного сердца, и стать новым законом нравственности.

А без этого публичный дом непобедим, не будет истинного здоровья, мужества и

творчества.

Вот за этот закон русский народ почитает Христа Богом, а так бы давно забыл его и

поклонялся бы турбинам или пару.

<1922>

8

Наша интеллигенция до сих пор совершенно не умела говорить по-русски; и любая

баба гораздо сложнее и точнее в языке, чем «Пепел» Андрея Белого.

Октябрь 1922

9

ЧЕТВЕРТЫЙ РИМ

Только в союзе с землей благословенное любовью железо перестанет быть

демоном, становясь слугой и страдающим братом человека. Это последняя песня —

праведный строй и торжество рая.

Но кто слышит ее? Ученый застегивает сюртук, и поэт затыкает уши книгой.

Истинная культура это жертвенник из земли. Колосья и гроздь винограда — жертва

Авеля за освобождение мира от власти железа.

Расплавятся все металлы земли и потекут, как реки. В этом последнем огне сгорит

древний Змий... И вот уже ворон сидит на черепе стали.

В русском народе существует чаяние: воскресение Авеля. Путь к нему через

любовь Иоаннову. Слушать сердце возлюбленного — путь к Авелеву воскресению.

Через ледяное горло полюса всех нас отрыгнет земля в кошель доброго Деда. Вот

тут-то: «Ау, Николенька, милый!»

Возвращение Жениха совершается вечно. Оно станет и моим уделом за мою любовь

к возлюбленному, как к сердцу мира.

Что ищите живого с мертвыми?

Воскрес Авель, и железо стало гроздью и колосьями.

<1922>

10

ЛЬВИНЫЙ ХЛЕБ

Львиный хлеб это в конце концов — судьба Запада и Востока.

Россия примет Восток, потому что она сама Восток, но не будет уже для Европы

щитом.

Вот это обретение родиной-Русью своей изначальной родины -Востока и есть

Львиный хлеб.

<1922>

11

Там, в вечных темных полях - скала-кристалл, густо-лиловый аметист. Вершина —

язык ножовый. Стоит на острие мой темный, без лица (лица я не вижу) Паганини, со

38

скрипкой - цельным зеленым изумрудом. Играет он, высасывает душу. Горошинка —

звук в ухе моем — это новый стих. Без горошинки в ухе — я глухонем...

<1922>

12

Я - лень непробудная, лютая Азия в дрёме. Моей Азии изумилась бы настоящая

Азия: лежать бы мне в тени минарета, млеть в верблюжьем загаре, яблоко — пища

дневная да пригоршня воды из фонтана.

Бубенцы ишачьи, две—три закутанных в тафту богомолки да голубиные плески в

шафранных небесах — мои видения.

Ах, я — непробудная лень! Только бы не проспать самого себя!

<1922>

Кольцов - тот же Васнецов: пастушок играет на свирели, красна девка идет за

водой, мужик весело ладит борону и соху; хотя от века для земледельца земля была

страшным Дагоном: недаром в старину духу земли приносились человеческие жертвы.

Кольцов поверил в крепостную культуру и закрепил в своих песнях не подлинно народ-

ное, а то, что подсказала ему усадьба добрых господ, для которых не было народа, а

были поселяне и мужички.

Вера Кольцова — не моя вера, акромя «жаркой свечи перед иконой Божьей

Матери».

17 ноября 1922

14

Разные есть муки слова: от цвета, от звука, от форм, синий загнивший ноготь,

смрадная тряпица на больной человеческой шее — это мука верхняя.