сопель шином ходил.

Подручным деду был Федор Журавль — мужик, почитай, сажень ростом: тот в

барабан бил и журавля представлял.

Ярманки в Белозерске, в веси Егонской, в Кирилловской стороне до двухсот

целковых деду за год приносили. Так мой дед Тимофей и жил; дочерей своих (а моих

теток) за хороших мужиков замуж выдал. Сам жил не на квасу да редьке: по

престольным праздникам кафтан из ирбитского сукна носил, с плисовым воротником,

кушак по кафтану бухарский, а рубаху носил тонкую, с бисерной накладкой по вороту.

Разоренье и смерть дедова от указа пришли.

Вышел указ: медведей-плясунов в уездное управление для казни доставить...

Долго еще висела шкура кормильца на стене в дедовой повалуше, пока время не

стерло ее в прах... Но сопель медвежья жива, жалкует она в моих песнях, рассыпается

золотой зернью, аукает в сердце моем, в моих снах и созвучиях...

❖❖❖

Душевное слово, как иконную графью, надо в строгости соблюдать, чтобы греха не

вышло. Потому пиши, братец, что сказывать буду, без шатания, по-хорошему, на память

великомученицы Параскевы, нарицаемой Пятницей, как и мать мою именовали.

Господи, благослови поведать про деда моего Митрия, как говаривала мне покойная

родительница.

Глядит, бывало, мне в межбровья взглядом неколебимым и весь облик у нее

страстотерпный, диавола побеждающий, а на устах речь прелестная:

— В тебе, Николаюшка, аввакумовская слеза горит, пустозерского пламени искра

шает. В вашем колене молитва за Аввакума застольной была и праотеческой слыла. Как

сквозь сон помню, поскольку ребяческий разум крепок, приходила к нам из Лексинских

скитов старица в каптыре, с железной панагией на персях, отца моего Митрия в

правоверии утверждать и гостила у нас долго... Вот от этой старицы и живет

памятование, будто род наш от Аввакумова кореня повелся...

И еще говорила мне моя родительница не однажды, что дед мой Митрий

Андреянович северному Ерусалиму, иже на реце Выге, верным слугой был. Безусым

пареньком провозил он с Выгова серебро в Питер начальству в дарево, чтоб военных

команд на Выгу не посылали, рублёвских икон не бесчестили и торговать медным и

серебряным литьем дозволяли.

Чтил мой дед своего отца (а моего прадеда) Андреяна как выходца и страдальца

выгорецкого. Сам же мой дед был древлему благочестию стеной нерушимой.

Выговское серебро ему достаток давало. В дедовском доме было одних окон 52; за

домом сад белый, черемуховый, тыном бревенчатым обведен. Умел дед ублажать голов

и губных старост, архиереев и губернаторов, чтобы святоотеческому правилу

вольготней было.

С латинской Австрии, с чужедальнего Кавказа и даже от персидских христиан

бывали у него гости, молились пред дивными рублёвскими и диосиевскими образами,

писали Золотые Письма к заонежс-ким, печорским и царства Сибирского христианам,

укрепляя по всему северу левитовы правила красоты обихода и того, что ученые люди

называют самой тонкой одухотворенной культурой...

Женат мой дед был на Федосье, по прозванию Серых. Кто была моя бабка, от какого

кореня истекла, смутно сужу, припоминая при-читы моей родительницы, которыми она

ублажала кончину своей матери. В этих причитах упоминалось о «белом крепком Нове-

горо-де», о «боярских хоромах перёныих», о том, что ее

31

Родитель-матушка не чернавка была дворовая.

Родом-племенем высокая,

На людях была учтивая,

С попами-дьяками была ровнею.

По заветным светлым праздничкам

Хорошо была обряжена,

В шубу штофную галунчату,

В поднизь скатную жемчужную.

Шла по улице боярыней,

А в гостибье государыней.

Во святых была спасеная,

Книжной грамоте ученая...

Что бабка моя была, действительно, особенная, о том свидетельствовал древний

Часовник, который я неоднократно видел в детстве у своего дяди Ивана Митриевича.

Часовник был узорно раскрашен и вызолочен с боков. На выходном же листе

значилась надпись. Доподлинно я ее не помню, а родитель мне ее прочитывала, что

«книга сия выгорецкого посельника и страдальца боярина Серых...»

<1924> Петроград

<0 СЕБЕ: Автобиографическая заметка>

Говаривал мой покойный тятенька, что его отец, а мой дед, медвежьей пляской сыт

был. Водил он медведя по ярманкам, на сопели играл, а косматый умняк под сопель

шином ходил. Подручным деду был Федор Журавль — мужик, почитай, сажень

ростом: тот в барабан бил и журавля представлял. Ярманки в Белозерске, в

Кириловской стороне, до двухсот целковых деду за год приносили.

Так мой дед Тимофей и жил. Дочерей, а моих теток, за хороших мужиков замуж

выдал. Сам жил не на квасу да редьке: по престольным праздникам кафтан из

ирбитского сукна носил, с плисовым воротником, кушак по кафтану бухарский, а

рубаху носил тонкую, с бисерной накладкой по вороту.

Разоренье и смерть дедова от указа пришла. Вышел указ: медведей-плясунов в

уездное управление для казни доставить... Долго еще висела шкура кормильца на стене

в дедовой повалуше, пока время не стерло ее в прах.

Но сопель медвежья жива, жалкует она в моих песнях, рассыпается золотой зернью,

аукает в сердце моем, в моих снах и созвучиях...

Я — мужик, но особой породы: кость у меня тонкая, кожа белая и волос мягкий.

Ростом я два аршина и восемь вершков, в грудях двадцать четыре, а в головной обойме

пятнадцать с половиной. Голос у меня чистый и слово мерное, без слюны и без лая,

глазами же я зорок и сиз: нерпячий глаз у меня, неузнанный. Не пьяница я и не табакур,

но к сиропному пристрастен: к тверскому прянику, к изюму синему в цеженом меду, к

суслу, к слоеному пирогу с куманичным вареньем, к постному сахару и ко всякому

леденцу.

В обиходе я тих и опрятен. Горница у меня завсегда, как серебряная гривна, сияет и

лоснится. Лавка дресвяным песком да берёстой натерта — моржовому зубу белей не

быти...

Жизнь моя - тропа Батыева: от студеного Коневца (головы коня) до порфирного

быка Сивы пролегла она. Много на ней слез и тайн запечатленных. Труды мои на

русских путях, жизнь на земле, тюрьма, встреча с городом, с его бумажными и

каменными людями. революция - выражены мною в моих книгах, где каждое слово

оправдано опытом, где всё пронизано рублёвским певческим заветом, смысловой

графьей, просквозило ассис<т>ом любви и усыновления.

32

Из всех земных явлений я больше люблю огонь. Любимые мои поэты — Роман

Сладкопевец, Верлен и царь Давид. Самая желанная птица — жаворонок, время года —

листопад, цвет — нежно-синий, камень — сапфир. Василек — цветок мой, флейта —

моя музыка.

<АВТОБИОГРАФИЯ>

Родился 1887 г.

Родом я крестьянин с северного Поморья. Отцы мои за древлее православие в книге

«Виноград Российский» навеки поминаются. Знаю Русь - от Карелы и Пинеги до

сапфирных гор китайского Беловодья. Много на своем веку плакал и людей жалел. За

книги свои молю ненавидящих меня не судить, а простить. Почитаю стихи мои только

за сор мысленный — не в них суть моя... Тоскую я в городе, вот уже целых три года, по

заячьим тропам, по голубым вербам, по маминой чудотворной прялке.

Учился - в избе по огненным письмам Аввакума-протопопа, по Роману

Сладкопевцу - лета 1440-го.

Н. Клюев.

1930?

В Главискусство поэта Клюева Николая Алексеевига

БИОГРАФИЯ

Родился 1887 г. от родителей крестьян — Алексея Тимофеевича и Парасковьи

Димитриевны Клюевых Олонецкой губ<ернии>. Грамоте и песенному складу научен

своей матерью. Двадцать пять лет в литературе.

Имею 18 сборников стихотворений, переведен на языки: немецкий, английский,

японский, итальянский, финский, сербско-хорватский, украинский. Положен на музыку