— Это я обещаю. Поцелуй маму, вдову Волконскую и мою маленькую племянницу. А тебя я сама поцелую. — Она тут же это исполнила. — И сразу уходи, папа. Не нужно мелодраматических сцен.

— Я к ним не способен, — угрюмо произнес Рахманинов. — Поклон Боре.

Он вышел. Больше они не виделись.

Лишь одним напоминала швейцарская усадьба, вилла Сенар, старую Ивановку: кустом белой сирени, некогда привезенным Мариной в глиняном горшке, а сейчас широко и пышно разросшимся. Но Рахманиновы покидали Европу, и все заботы Сергея Васильевича сосредоточились на этом кусте.

— Ради бога, не повредите корней! — умолял он старика садовника, который в старой России вполне сошел бы за университетского профессора.

— Не беспокойтесь, герр Рахманинов. Ваш прекрасный куст будет в полном порядке.

— Я не сомневаюсь. Но сирень нежное, хотя и выносливое растение. Если вы повредите корни, все пропало.

— Не беспокойтесь, герр Рахманинов, я работал у самого доктора Рюдигера, тайного советника и кавалера. — Садовник взялся за лопату.

— Ну, если у самого доктора Рюдигера!.. Осторожно, корни длинные!..

— Сережа! — послышался голос Наталии Александровны. — Ты будешь собираться?

— По-моему, я этим и занимаюсь, — холодновато отозвался Рахманинов.

Наталия Александровна поняла, приблизилась к мужу, взяла его за руку. Он сразу откликнулся на этот жест добра, обнял ее за плечи и повел к дому.

— Помнишь, я говорил, что третьего гнезда мне не свить или что-то в этом духе?..

Наталия Александровна кивнула.

— А ведь придется… Для Ирочки и нашей внучки. И кто знает, как сложится судьба столь независимой Татьяны? Война не выбирает…

— Чур тебя!.. — воскликнула Наталия Александровна.

Рахманинов прощальным взглядом окинул покидаемую усадьбу.

— А все-таки здесь было хорошо… Лучше, чем где бы то ни было. Почему наши дочки так не любили Сенар?

— Тут всегда дождь… Наверное, им было просто скучно…

— А белая сирень тут прижилась, — задумчиво сказал Рахманинов. — На старости лет я понял: жизнь — это затянувшееся прощание со всем, что любишь…

Когда они пересекали «Большую лужу», как американцы называют Атлантический океан, радио принесло весть о немецком вторжении в Польшу. Вторая мировая война началась.

Калифорния. Холмы над океаном. Апельсиновые деревья. Рахманинов работал на террасе.

Вошла Наталия Александровна.

— Звонил Стоковский. Напомнил о репетиции.

Смешным детским движением Рахманинов прикрыл от жены свою писанину.

— Так мы прятали любовные записки, которые писали мальчишкам из соседней гимназии, — заметила Наталия Александровна.

— Значит, ты мне уже тогда изменяла?

— Я искупила свою разгульную молодость. — И серьезно, с укором: — Почему ты скрываешь от меня свою работу?

— От неуверенности в себе, — признался почти семидесятилетний композитор. — Я разучился выражать себя напрямую. То я пишу на тему Корелли, то на тему Паганини. А здесь — признание в любви без посредника. Страшно!..

— Я не спрашиваю, кому это признание. Оцени мою сдержанность.

— Ты сама знаешь. Тихо я говорю о любви к тебе, громко к России.

— Значит, это что-то монументальное?

— Симфонические танцы.

— Вот те раз! — разочарованно сказала Наталия Александровна. Почему не симфония?

— Ты предваряешь мой разговор с корреспондентом, которого я жду. Но ему я этого не скажу. С симфониями у меня тяжелый счет. Партитуру первой я сжег. О второй писали, что она выжата из проплаканного носового платка. Третью, мою лучшую вещь, обвинили в отсталости и эпигонстве. Может быть, «Симфонические танцы» окажутся счастливее. Как бы то ни было — дело сделано. В относительной тишине мне не писалось, когда стало так плохо, так тревожно, на меня наехало. Я уже забыл об этой странной силе, а она, оказывается, жива. Таилась до поры в ивановской гречихе.

— Ты доволен?

— Я забыл это чувство. Но свалилась тяжесть с души. Я стал ближе к чему-то бесконечно для меня важному.

— Мистер Рахманинов, вас спрашивают! — доложил слуга.

— Просите… Это корреспондент. Дай ему виски, много виски. Тогда эти ребята добреют.

— Неужели тебе нужна их доброта?

— Неужели тебе жалко виски?.. Мне почему-то не хочется, чтобы «Симфонические танцы» срамили.

Вошел немолодой, солидный человек, одетый без обычной журналистской броскости; в его одежде не более трех-четырех цветов, что для американца тех лет — верх корректности. Назвавшись Смитом или Джонсом, он сообщил, что ведет музыкальную колонку в «Нью-Йорк таймсе». После этого перед ним поставили поднос с виски, льдом, содовой и бокалом, но он заявил, что не пьет, чем смутил и озадачил Рахманинова.

— Насколько мне известно из ваших скупых ответов моим коллегам, — начал корреспондент, — вы объясняете свое долгое молчание утратой Родины?

— Да, когда оборваны корни, соки не поступают.

— А разве Америка не стала для вас второй родиной?

— Я благодарен Америке за приют, но второй родины не бывает, как и второй матери. Приемная мать никогда не станет той, что дала тебе жизнь.

— А как же мистер Стравинский — он плодовит.

— Возможно, для атональной музыки, — Рахманинов улыбнулся, — не нужна мать-Родина. Это выводится в банке, как гомункулус. Но своей популярностью мистер Стравинский обязан тем, что создал в России: «Жар-птица», «Петрушка», «Свадебка».

— Вас обвиняют в огульном отрицании атональной музыки.

— Нельзя отрицать то, что существует. Просто мне она ничего не говорит. Это музыка без сердца. Я не верю, что она выйдет когда-либо за пределы университетских кругов. Отсталость? Что ж, я принимаю этот упрек.

— Несколько слов о вашем новом произведении?

— Мне думается, я сказал в нем, что хотел.

— А корни? Или это бескорневое растение?

— Корни проросли из моего обострившегося чувства России. Из страха за нее.

— Но, похоже, ей ничего не грозит. Мистер Сталин ловко увильнул от войны.

— Не уверен… А за любимых всегда боишься.

…С диким воем проносятся немецкие самолеты и обрушивают на тихую землю чудовищный бомбовый удар. Рахманинов вздрогнул, прикрыл глаза, поднял руки к ушам. Волна за волной заходят на бомбежку пикирующие «юнкерсы»… Видение исчезло. Перед Рахманиновым — удивленное лицо корреспондента.

— Что с вами? — спросил корреспондент. — Вы как будто заглянули в ад.

— Похоже на то… — пробормотал Рахманинов.

— Не буду назойлив. Мне нужно несколько конкретных слов. Наши читатели так же мало понимают в музыке, как и посетители концертов. Итак — движение музыки?

— Пастушьи наигрыши и мелодия простой русской песни в первой части, через вальс теней во второй к Данс-макабр-пляске смерти в третьей.

— Не слишком оптимистично!

— Нет. У меня тяжелые предчувствия.

— А выход?

— Вечен человек, вечна музыка, больше я ничего не могу сказать…

Ранним утром Рахманинов возился у сиреневого куста, так и не захотевшего прижиться на калифорнийской земле. Листья свернулись в трубочку, увяли, куст был мертв.

Подошла Наталия Александровна, взволнованная каким-то дурным известием, но огорченный вид мужа зажал ей рот.

— Погибла, — тихо сказал Рахманинов. — Этот самоуверенный дурак перерезал-таки корни.

Наталия Александровна молчала. Рахманинов выпрямился, тщательно вытер руки носовым платком.

— А ведь я загадал на нее.

И тут он почувствовал тяжелое молчание жены.

— Что с тобой? Ты онемела?..

С усилием разжав губы, Наталия Александровна произнесла:

— Гитлер напал на Советский Союз…

Рахманинов молча зашагал к дому. Он вошел, когда на коминтерновской волне передавался русский перевод речи Черчилля:

— Опасность, угрожающая России, — это опасность, грозящим Англии, Соединенным Штатам, точно так же как дело каждого русского, сражающегося за свой очаги дом, — это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара…