"Я что, сошла с ума?"

Я шел все дальше.

Мгла вокруг лежала,

и, глубоко запрятанная в ней,

открылась мне бессонная держава

локомотивов, рельсов и огней.

Мерцали холмики железной стружки.

Смешные больше трубые "кукушки"

то засопят,

то с визгом тормознут.

Гремели молотки.

У хлопцев хватких,

скрипя, ходили мышцы на лопатках

и били белым зубы сквозь мазут.

Из-под колес воинственно и резко

с шипеньем вырывались облака,

и холодно поблескивали рельсы

и паровозов черные бока.

Дружку цигарку целая искусно,

с флажком под мышкой стрелочник вздыхал:

"Опаздывает снова из Иркутска.

А Васька-то разводится, слыхал?"

И вдруг я замер, вспомнил и всмотрелся:

в запачканном мазутном пиджаке,

привычно перешагивая рельсы,

шел парень с чемоданчиком в руке.

Не может быть!.. Он самый... Вовка Дробин!

Я думал, он уехал из Зимы.

Я подошел и голосом загробным:

"Мне кажется, знакомы были мы!"

Узнал. Смеялись. Он все тот же, Вовка,

лишь нет сейчас за поясом Дефо.

"Не размордел ты, Жень... Тощой, как вобла.

Все в рифму пишешь? Шел бы к нам в депо..."

"А помнишь, как Синельникову Петьке

мы отомстили за его дела?!"

"А как солдатам в госпитале пели?"

"А как невеста у тебя была?"

И мне хотелось говорить с ним долго,

все рассказать --

и радость и тоску:

"Но ты устал, ты ведь с работы, Вовка..." ,

"А, брось ты мне, пойдем-ка на Оку!"

Тянулась тропка сквозь ночные тени

в следах босых ступней, сапог, подков

среди высоких зонтичных растений

и мощных оловянных лопухов.

Рассказывал я вольно и тревожно

о всем, что думал,

многое корил.

Мой одноклассник слушал осторожно

и ничего в ответ не говорил.

Так шли тропинкой маленькою двое.

Уже тянуло прелью ивняка,

песком и рыбой, мокрою корою,

дымком рыбачьим...

Близилась Ока.

Поплыли мы в воде большой и черной.

"А ну-ка,-- крикнул он,-- не подкачай!"

И я забыл нечаянно о чем-то,

и вспомнил я о чем-то невзначай.

Потом на берегу сидели лунном,

качала мысли добрая вода,

а где-то невдали туманным лугом

бродили кони, ржали иногда.

О том же думал я, глядел на волны,

перед собой глубоко виноват.

"Ты что, один такой? --

сказал мне Вовка.--

Сегодня все раздумывают, брат.

Чего ты так сидишь, пиджак помнется...

иш ты каковский, все тебе скажи!

Все вовремя узнается, поймется.

Тут долго думать надо.

Не спеши".

А ночь гудками дальними гудела,

и поднялся товарищ мой с земли:

"Все это так,

а дело надо делать.

Пора домой.

Мне завтра, брат, к восьми..."

Светало...

Все вокруг помолодело,

и медленно сходила ночь на нет,

и почему-то чуть похолодело,

и очертанья обретали цвет.

Дождь небольшой прошел, едва покрапав.

Шагали мы с товарищем вдвоем,

а где-то ездил все еще Панкратов

в самодовольном "виллисе" своем.

Он поучал небрежно и весомо,

но по земле,

обрызганной росой,

с березовым рогаликом веселым

шел парень злой,

упрямый и босой...

Был день как день,

ни жаркий, ни холодный,

но столько голубей над головой1

И я какой-то очень был хороший,

какой-то очень-очень молодой.

Я уезжал...

Мне было грустно, чисто,

и грустно, вероятно, потому,

что я чему-то в жизни научился,

а осознать не мог еще --

чему.

Я выпил водки с близкими за близких.

В последний раз пошел я по Зиме.

Был день как день...

В дрожащих пестрых бликах

деревья зеленели на земле.

Мальчишки мелочь об стену бросали,

грузовики тянулись чередой,

и торговали бабы на базаре

коровами, брусникой, черемшой.

Я шел все дальше грустно и привольно,

и вот, последний одолев квартал,

поднялся я на солнечный пригорок

и долго на пригорке том стоял.

Я видел сверху здание вокзала,

сараи, сеновалы и дома.

Мне станция Зима тогда сказала.

Вот что сказала станция Зима:

"Живу я скромно, щелкаю орехи,

тихонько паровозами дымлю,

но тоже много думаю о веке,

люблю его и от него терплю.

Ты не один такой сейчас на свете

в своих исканьях, замыслах, борьбе.

Ты не горюй, сынок, что не ответил

на тот вопрос, что задан был тебе.

Ты потерпи, ты вглядывайся, слушай,

ищи, ищи.

Пройди весь белый свет.

Да, правда хорошо,

а счастье лучше,

но все-таки без правды счастья нет.

Иди по свету с гордой головою,

чтоб все вперед --

и сердце и глаза,

а по лицу --

хлестанье мокрой хвои,

и на ресницах --

слезы и гроза.

Люби людей,

и в людях разберешься.

Ты помни:

у меня ты на виду.

А трудно будет

ты ко мне вернешься...

Иди!"

И я пошел.

И я иду.

1955

Станция Зима -- Москва

Евгений Александрович Евтушенко

Братская ГЭС

Поэма

МОЛИТВА ПЕРЕД ПОЭМОЙ

Поэт в России - больше чем поэт.

В ней суждено поэтами рождаться

лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,

кому уюта нет, покоя нет.

Поэт в ней - образ века своего

и будущего призрачный прообраз.

Поэт подводит, не впадая в робость,

итог всему, что было до него.

Сумею ли? Культуры не хватает. .

Нахватанность пророчеств не сулит...

Но дух России надо мной витает

и дерзновенно пробовать велит.

И, на колени тихо становясь,

готовый и для смерти и победы,

прошу смиренно помощи у вас,

великие российские поэты...

Дай, Пушкин, мне свою певучесть,

свою раскованную речь,

свою пленительную участь -

как бы шаля, глаголом жечь.

Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд,

своей презрительности яд

и келью замкнутой души,

где дышит, скрытая в тиши,

недоброты твоей сестра -

лампада тайного добра.

Дай, Некрасов, уняв мою резвость,

боль иссеченной музы твоей -

у парадных подъездов, у рельсов

и в просторах лесов и полей.

Дай твоей неизящности силу.

Дай мне подвиг мучительный твой,

чтоб идти, волоча всю Россию,

как бурлаки идут бечевой.

О, дай мне, Блок, туманность вещую

и два кренящихся крыла,

чтобы, тая загадку вечную,

сквозь тело музыка текла.

Дай, Пастернак, смещенье дней,

смущенье веток,

сращенье запахов, теней

с мученьем века,

чтоб слово, садом бормоча,

цвело и зрело,

чтобы вовек твоя свеча

во мне горела.

Есенин, дай на счастье нежность мне

к березкам и лугам, к зверью и людям

и ко всему другому на земле,

что мы с тобой так беззащитно любим

Дай, Маяковский, мне

глыбастость,

буйство,

бас,

непримиримость грозную к подонкам,

чтоб смог и я,

сквозь время прорубаясь,

сказать о нем

товарищам потомкам.

ПРОЛОГ

За тридцать мне. Мне страшно по ночам.

Я простыню коленями горбачу,

лицо топлю в подушке, стыдно плачу,

что жизнь растратил я по мелочам,

а утром снова так же ее трачу.

Когда б вы знали, критики мои,

чья доброта безвинно под вопросом,

как ласковы разносные статьи

в сравненье с моим собственным разносом,

вам стало б легче, если в поздний час

несправедливо мучит совесть вас.

Перебирая все мои стихи,

я вижу: безрассудно разбазарясь,