говорит и об огромном историческом чутье Блока, и о драматически

противоречивой связи его искусства с большими судьбами русской культуры. Те

же трагические образы «Двенадцати» с их сложно разработанным

«личностным» началом (на эпической основе «истории») как бы выходят из

границ лирики, «выплескиваются» — в прозу. Такая возможность основывается

на «новаторстве» Блока — его внутренних связях с революционной эпохой. Но

и «традиции» тут играют роль: лирика Блока всегда искала связей с большими

традициями русской прозы, и поэтому возможен обратный переход в прозу ее

проблем. С советской культурой начального периода искусство Блока находится

в сложных соотношениях. Относительно мало связана с Блоком ранняя

советская поэзия — ведь в ней прежде всего, при ее «абстрактной»

революционности, совсем иначе, чем у Блока, строится самое главное для

искусства — образ человеческой личности246. Столь глубоко, сложно и

246 В работе «Поэма “Двенадцать” и мировоззрение Блока эпохи

революции» З. Минц предприняла похвальную попытку доказать, что

блоковскую поэму следует считать «… классическим произведением

революционного искусства 1917 – 1921 гг.» (Ученые записки Тартуского гос.

университета. Труды по русской и славянской филологии, III, 1960, с. 278). Вся

цепь доказательств сводится к полному отождествлению концепции поэмы

Блока и ее стиля с идеями и художественными особенностями советской поэзии

начального периода, причем полностью игнорируется замысел, сюжет,

характеры основных героев, место поэмы в эволюции поэтической системы

Блока. Попутно возникают чрезвычайно странные положения в

«художественном анализе». Основа конфликтного разделения персонажей,

скажем, толкуется следующим образом: «… вся характеристика “черного мира”

полностью дается через образы отдельных людей, а вся характеристика мира

революции — через групповой образ “двенадцати”. Подобная структура

определена тем, что старое для Блока — это царство разрозненных

индивидуальностей» (там же, с. 267). Смысл этого, по-видимому, может быть

только один: в поэме Блока наделены индивидуальностью, личностным

противоречиво разработанного образа человеческой личности в советской

поэзии начального периода нет, блоковские образы ближе к поискам советской

прозы. Круг художественных проблем, связанных со стихийно-сложной,

противоречивой человеческой личностью, имеет значение прямо, и

непосредственно, и в первую очередь для процессов развития советской прозы;

это и вполне естественно, так как прозе явно «способнее» говорить о таких

вещах. Именно в советской прозе с особой наглядностью и художественной

выразительностью выступил образ-характер человека массы, по-новому

самоопределяющегося в революционную эпоху, рвущегося к новым жизненным

просторам и в то же время в своем конкретном поведении обнаруживающего

черты стихийности. У самых разных писателей, по-разному преломляясь, с

разными индивидуальными оттенками и особенностями выступает на

протяжении 20-х годов характер простого трудового человека, накрепко

связавшего себя с революцией и в свете ее по-новому осмысляющего свою

жизнь. Это крестьянская русская женщина Виринея у Л. Сейфуллиной, это

ставший партизанским вожаком сибирский рыбак Вершинин у Вс. Иванова, это

многочисленные резко, почти до эксцентрики индивидуализированные герои

«Конармии» И. Бабеля, это групповой коллективный портрет-характер

сдвинувшейся не только «географически», но и исторически со своего

привычного положения крестьянской массы в «Железном потоке»

А. Серафимовича и многие другие герои целого большого этапа в развитии

советского искусства. У всех этих людей большая, подлинная, органическая

вера в непререкаемую правду революции и стремление к посильному — у

каждого по-своему, на своем месте в жизни — участию в ее делах; и в то же

время в конкретном поведении каждого из них в несколько разной форме

началом ее герои отрицательного плана, вся вереница «мертвых душ», что

«индивидуальностями» являются плакатные образы «буржуя», «барыни в

каракуле» и т. д., а у героев, представляющих социальные низы,

индивидуальности нет. Но ведь у Блока все обстоит как раз наоборот —

трагедийный герой Петруха наделен индивидуальностью, и нет ее именно у

«плакатных» героев (потому-то они и плакатны). Тем самым обессмысливаются

вся художественная диалектика поэмы, ее реальная историческая концепция,

гениальный замысел и его внутренние противоречия. Согласно прямому

смыслу приведенных выше слов З. Минц, у Петрухи, одного из «двенадцати»,

не может быть индивидуальности; выразить это открыто З. Минц не решается,

однако все ее уточняющие пояснения, как следует понимать характер Петрухи,

сводятся к тому, что индивидуальность у него мнимая, ее нет, — «даже

внутренние монологи его трудно отличимы от лирического авторского

отступления» (там же, с. 269) и т. д. Появляется у Петрухи индивидуальность

только там, где он — «временно заблуждается» (там же, с. 276). Из этого

следует, что и сюжет поэмы надо понимать как ошибку, заблуждение. Смысл

произведения ищется где-то поверх конфликта, сюжета, характеров — отсюда и

произвольное построение идейного замысла поэмы, по существу далекого от

Блока.

проявляются — если пользоваться ленинским словом — жизненные

«привычки» в самом широком смысле, выработанные в старом обществе,

привычки, которые иначе можно назвать и «стихийностью». Трудно себе

представить, чтобы в тех конкретных условиях, в той исторической ситуации

все это могло быть иным. Вспомним, с какой беспощадной прямотой и

правдивостью формулировал возникающую здесь проблему В. И. Ленин:

«Старые социалисты-утописты воображали, что социализм можно построить с

другими людьми, что они сначала воспитают хорошеньких, чистеньких,

прекрасно обученных людей и будут строить из них социализм. Мы всегда

смеялись и говорили, что это кукольная игра, что это забава кисейных

барышень от социализма, но не серьезная политика… Мы хотим строить

социализм немедленно из того материала, который нам оставил капитализм со

вчера на сегодня, теперь же, а не из тех людей, которые в парниках будут

приготовлены, если забавляться этой побасенкой»247.

К сожалению, такого рода «побасенки» о «хорошеньких, чистеньких»

людях, совершающих как заученный урок важнейший в своей жизни и

всемирно-исторический по своим конечным результатам социальный поворот,

наделали немало идейно-духовного вреда в оценках советской литературы, в

критике и в литературоведении, в школьном и вузовском преподавании. И в

школьном и в вузовском преподавании, например, твердо установился обычай

отсекать и «прорабатывать» очень большую часть советской литературы

начального периода за «поэтизацию стихийности». Находились «под

подозрением» в этом смысле, скажем, Вс. Иванов, Л. Сейфуллина и многие

другие писатели, без творчества которых просто невозможно понять

внутреннюю логику, закономерность процессов развития советского искусства.

В качестве теоретического подспорья при этом использовалась книга

В. О. Перцова «Этюды о советской литературе» (1937), отдельные положения и

наблюдения из которой цитировались (чаще всего без ссылок) бесконечное

число раз. В серьезном, умном исследовании В. О. Перцова процессы развития

литературы первого советского двадцатилетия рассматриваются сквозь

обобщающие понятия: «проблема дисциплины» и «проблема личности».

Отчасти в интересах теоретической ясности, отчасти, по-видимому, под

воздействием определенных идейных схем и реальных событий второй