Часов в шесть вечера мы были уже близко от Эпулу, и всякий раз, когда Пат останавливал машину, из леса с криками «Патнеми вернулся! Патнеми вернулся!» гурьбой высыпали местные жители.

Всеобщее возбуждение подействовало на меня. Мне захотелось бросить, руль и торжественно усесться на заднем сиденье, словно я была героем, возвращающимся после долгой отлучки на родину. Эти глупые мысли рас-' смешили меня. Я была по-настоящему счастлива, когда вела наш потрепанный «шеви» по пыльному шоссе через лес, вслед за старенькой машиной Пата, из радиатора которой валил пар. По тому, как Пат вел машину, я догадывалась, что он тоже находится в приподнятом состоянии. Он отсутствовал много месяцев, и возвращение глубоко взволновало его.

Взошла луна, яркая и большая. Некоторое время дорога петляла в темноте, за одним из поворотов от лунного света она стала похожа на отливающую бронзой ленту. Около девяти часов вечера Пат свернул с дороги на тропинку, которая вилась между стволами огромных деревьев. Повернув вслед за машиной Пата, я увидела щит, прибитый к столбу, который стоял на повороте. Надпись на щите гласила: «Лагерь Патнем. Пища и кров». Здесь это выглядело так же, как иглу[5] эскимоса в Таймс-сквере[6]. Проехав еще километра полтора, Пат резко затормозил. Я едва успела затормозить, чуть не врезавшись в машину Пата. Выйдя из автомобиля, я прошла вперед. Моему взору открылась великолепнейшая из картин, когда-либо виденных мною в Северной Америке или Африке. Рамой служила арка из красных цветов, более крупных, чем бермудская роза. Подойдя к цветочной арке, я обратила внимание, что местные жители соорудили ее, привязав цветы к стеблям пальм. Я подумала о том, как живущие здесь люди любят Пата и как велико было их желание угодить его молодой жене. Далее шла поляна, с одной стороны которой находился невысокий крутой обрыв к реке Эпулу, а с трех других — джунгли. Лагерь был залит ярким рассеянным светом, струившимся сквозь кроны деревьев, и освещавшим строения лагеря. Одно из них — длинное крытое листьями — было, как я догадывалась, госпиталем, другое — большое, беспорядочной архитектуры — служило гостиницей; за ними, ближе к реке, стоял маленький дом с глинобитными стенами и крышей из блестящих зеленых листьев. Позади госпиталя находился загон, окруженный частоколом, сооруженным из стволов молодых пальм. Загон был разделен на секции, в которых содержались животные, пойманные в джунглях. Длинное и сравнительно узкое здание госпиталя было не больше больничной палаты в каком-либо медицинском учреждении крупного города. Небольшое крыльцо вело к входной двери. Это глинобитное и крытое листьями здание было построено очень умело.

Что касается архитектуры гостиницы, то она не отличалась совершенством. Это было одноэтажное, возведенное без всякого плана строение, с двумя боковыми пристройками. Сторона дома, обращенная к реке, имела широкую веранду. В большей половине здания находились столовая и гостиная, меньшая была отведена под спальни. Здание ничем не напоминало отель. Оно скорее походило на одно из тех больших, просторных и прохладных строений, которые встречаются на сахарных плантациях или банановых фермах в тропических странах и в которых живут надсмотрщики. Третье из основных зданий — небольшой дом, построенный аналогичным образом, был окружен низкорослым цветущим кустарником; около дома находился огород. На фоне гигантских деревьев этот дом со своими коричневыми стенами и крышей из блестящих листьев напоминал маленький драгоценный камень в оправе. На меня, художницу, это подействовало благотворно. Обстановка снаружи была идиллической. Однако мне не терпелось войти в мой новый дом.

Много пигмеев собралось в лагере, они кричали и танцевали. Затем окружили нас и почти втолкнули в жилую комнату домика, где в необычном очаге ярко полыхал огонь. Очаг представлял собой огромную каменную плиту с углублением посередине, в нем находились три больших бревна акажу[7], расположенные подобно спицам колеса. В месте, где они соприкасались, весело плясало пламя. Поддерживая огонь, мужчины время от времени сдвигали эти бревна к центру. Этот способ имел то преимущество, что избавлял от трудоемкого процесса пилки и колки дров. Дымохода не было. Дым поднимался от горящих бревен акажу и проходил через отверстие в центре крыши и в щели между листьями, покрывавшими ее. В стене комнаты, обращенной к реке Эпулу, имелось огромное незастекленное окно. Через это казавшееся огромной фреской окно я видела, как бурная река стремительно прокладывала себе дорогу сквозь скалы и камни. За стремниной, на противоположном берегу, тянулись таинственные джунгли. Я обернулась, желая осмотреть комнату, но поняла, что сделать это уже невозможно: пятьдесят или более африканцев, которые считали себя комитетом, организованным для встречи гостей, разместились на стульях и прямо на полу. Все они говорили одновременно, стремясь сообщить Пату о том, что произошло, пока он отсутствовал. В комнате было сущее «вавилонское столпотворение» — крики на кингвана перемежались с возгласами на кибира. Это напомнило мне первый день занятий в школе после летних каникул, когда учитель обычно просил нас рассказать о том, как мы отдыхали.

— Все это необычайно забавно, — сказала я Пату. — Мне совсем не жарко, несмотря на то что сейчас август и мы почти на экваторе. А здесь даже горит огонь.

Пат рассмеялся:

— Это как раз один из сюрпризов. Будут и другие.

Он никогда не говорил ничего более верного.

Наконец мы выпроводили африканцев. Глаза мои слипались. Однако, свалившись в постель, я долго не могла заснуть: слишком сильно было возбуждение. Через открытые окна доносился рокот реки на порогах. Ночные птицы издавали скрипящие звуки на ветвях над головой; джунгли шумели, как обычно.

На следующее утро мы с Патом завтракали, сидя у окна, и глядели на Эпулу. Панорама была еще более очаровательной, чем ночью. Теперь я видела, что лес за рекой вовсе не был таким непроходимым, как мне показалось вначале. Он не состоял из сплошных зарослей. Ветви гигантских деревьев соединялись высоко над землей, образуя обширный зеленый шатер. С них в беспорядке свешивались лианы. Кое-где сводчатый зонт зелени прерывался, и сквозь просветы падали вниз косые лучи солнца. Зрелище это напоминало величественный, богато расписанный и внушающий чувство благоговения интерьер старинного кафедрального собора. А высоко над лесом раскинулось небо, которое в ясные дни было таким голубым, что захватывало дух.

Мои мечтания прервал Пат.

— Я думаю, сначала мы должны сходить в деревню, — сказал он. — Уже совсем светло.

Вскоре мы туда отправились. Некоторое время тропинка шла по берегу реки, затем, круто свернув, углубилась в лес, где, хорошо заметная, вилась между стволами больших деревьев. Из леса доносился стук молотков.

— Это пигмеи делают тапу — своеобразную материю из коры, — объяснил Пат. — Они сдирают кору с дерева марумба, вымачивают ее, кладут на колоду и бьют по ней маленьким молотком из слоновой кости, удаляя из коры жидкость и размягчая волокна. Обработанная таким способом кора служит материей. Это, вероятно, один из древнейших процессов ее производства, известных человеку.

Через некоторое время тропинка кончилась. Она вывела нас на небольшую прогалину, ярко освещенную солнцем. Его неожиданный блеск ослепил меня. Я не представляла раньше, что кроны деревьев могут так сильно задерживать солнечные лучи. Это было как бы переходом из темноты в необычайно ярко освещенную комнату.

Когда мои глаза привыкли к свету, я увидела семнадцать маленьких хижин, расположенных подковообразно. Внутри этого полукруга зеленела трава. Хижины были построены из стволов молодых деревьев, соответствующим образом выгнутых и покрытых сверху блестящими зелеными листьями. Каждая имела лишь одно крошечное входное отверстие. Высота хижин не превышала 170 сантиметров. Перед ними расположились пигмеи; одни что-то готовили на костре, другие колотили кору на гладких колодах, третьи непринужденно сидели вокруг. Увидев нас, все они заговорили о чем-то быстро и непонятно; со всех сторон бегом к нам устремились мужчины. Каждая хижина напоминала при этом автомобиль в цирке Барнэм и Бейли, из которого один за другим появляется множество клоунов, заставляя публику удивляться и ломать голову над тем, каким образом все они там поместились. А из хижин, словно муравьи из муравейника, появлялись все новые пигмеи, Я заметила, что женщины держались вблизи своих домов и очагов. Дети стояли возле них. Вид пигмеев поразил бы торговца одеждой в самое сердце. Все они, если не считать передника размером не более женского носового платка или набедренной повязки из самодельной материи, были нагие. Большинство малышей не имели и этого одеяния. У нескольких мужчин, очевидно местных щеголей, сзади под поясной шнурок были продеты зеленые листья, которые свешивались над ягодицами, напоминая хвост петуха. Молодые женщины и девушки напоминали мне «Девушек-таитянок» Гогена[8], от которых красавиц-пигмеек отличало лишь то, что последние были миниатюрными копиями натурщиц южных морей.