Фейзи отрезал часть задней ноги буйволицы, разделил ее на куски и нанизал их на несколько палочек. Затем он вернулся к туше, отыскал печень и добавил небольшие ломтики ее на каждую палочку. Когда мясо пропиталось соком печени и поджарилось, Фейзи завернул его в свежий лист и подал на дощечке мне, нежное и горячее. Мы ели без хлеба и соуса, гарниром служили лишь несколько жареных пизангов. Но земля возле костра была сухой и теплой, воздух насыщен ароматом жареного мяса и дымящих дров, и это меня вполне устраивало.

Двойное удовольствие доставляло отсутствие посуды, которую пришлось бы мыть после ужина. Женщины сидели у хижин, держась в отдалении, а мужчины собрались вокруг большого костра в центре деревни, чтобы поболтать об охоте и похвастаться. Херафу молчал и казался рассерженным. Лишь один раз, когда Фейзи и Сейл рассказывали о том, как антилопа, выбежав из леса, мчалась к сети, маленький философ прервал рассказ и заговорил об охотничьем подвиге, который был совершен несколько недель назад. Через переводчика Аппамумбу я узнала, что речь идет о старой истории, которую многие уже забыли. Все выслушали Херафу вежливо, каждый восхищался собственной удалью и был удовлетворен тем, что старые факты ассоциировались с новыми.

Свет костров плясал на бронзовой шоколадно-красноватой коже пигмеев, отражаясь в глубоко посаженных глазах женщин, которые сидели позади мужского круга. Как ни странно, но я не чувствовала себя чужой среди них. Пигмеи приняли меня дружески, как равную. Цвет моей и их кожи не воздвигал между нами преграды. Я сидела на ящике из-под консервов, принесенном из гостиницы, и думала о том, как один-единственный год изменил всю мою жизнь. Всего лишь год назад я посещала художественные выставки и галереи, вела обычную жизнь нью-йоркской женщины. Теперь, окруженная почти нагими пигмеями, я сидела на поляне, затерянной в лесах Конго, и испытывала необычайное и глубокое удовлетворение. Я взглянула на мужчин, сильных, счастливых и не испорченных цивилизацией. Затем я посмотрела на пигмеек, столь женственных в своей наготе. Здесь, в лесу Итури, не было сверхъестественной натянутости и нервозности, столь пагубно влияющих на здоровье.

Отдохнув после еды, пигмеи стали танцевать. Сначала в танцах участвовали только мужчины. Возглавляя танцоров, Фейзи вел их вокруг костра. Три человека аккомпанировали им на маленьких барабанах и один — на маленькой тростниковой дудке. Это было удивительно: люди прошли по меньшей мере двадцать километров, возились с сетями, испытали всепоглощающее возбуждение охоты и тем не менее танцевали так, словно только что поднялись после сна.

Но вот ритм изменился, и танец стал рассказывать о приключениях дня. Фейзи отделился от остальных танцоров и исполнил что-то вроде сольного номера. Затем другие, крича и размахивая копьями, напали на него. Казалось, что бедный Фейзи, выступающий в роли антилопы болоки или буйволицы, едва ли выйдет целым из этого столкновения, но ничего подобного не случилось. Наблюдая за женщинами, я заметила, как постепенно они заражались общим настроением. Но это был танец мужчин, и женщины оставались возле своих хижин, хотя в такт бешеной дроби барабанов раскачивались их гибкие тела.

Охотники все еще танцевали, когда я ушла в свою хижину. Стал накрапывать легкий дождь, стуча по листьям. Когда он усилился, с шипением и треском заливая костры, пигмеи поспешно укрылись в хижинах. Деревня внезапно затихла, и слышен был только звук капель, барабанивших по крыше.

Глава третья

Через неделю я в сопровождении пигмеев возвратилась домой, в лагерь. Я покинула пигмейскую деревню с сожалением.

В моем новом доме у меня были обязанности, которых я не имела в лесу. Войдя в курс дел в лагере, я приняла на себя заведование небольшой гостиницей.

В течение первых четырех месяцев гостиницу на Эпулу посетило немного людей. В основном это были торговцы или коммивояжеры. Среди них имелось несколько ученых, которые проводили значительную часть времени в лесу. Это меня вполне устраивало. Я могла спокойно акклиматизироваться, привыкнуть к тому, что здесь нет обычных для среднего пояса времен года и смены температуры, а также научиться жить в мире, где почти совершенно отсутствуют европейцы. Большую часть этого времени я потратила на изучение языка кингвана. Днем моим учителем был Агеронга, вечером — Пат. Агеронга умел читать и писать на кингвана, научившись этому в миссионерской школе. Он мог даже немного считать. К концу первой недели пребывания в Конго я поняла, что объясняться с помощью переводчика чрезвычайно неудобно, и стала изучать кингвана. Это открыло мне новый мир. Исчезли препятствия в общении между мной и местными жителями. Зная этот язык, я могла ходить там, где мне нравилось, делать то, что мне хотелось, и разговаривать почти с каждым, кто встречался на моем пути, будь то в городе или в джунглях. Я словно сбросила оковы: отдавала распоряжения на кингвана повару Андре-первому и относительно сада — Андре-второму, проверяла свои знания языка, беседуя с Абазингой, который присматривал за животными, и с Полем-плотником. Затем я вновь пошла в пигмейскую деревню, чтобы поговорить с Фейзи, Херафу и другими ее жителями спокойно, без переводчика. Все эти дела целиком захватили меня, и некоторое время я жила лишь ими. Но освоившись, я занялась исследованиями: мне предстояло ознакомиться с местными деревнями, расположенными вдоль главной дороги, и маленькими городишками Мамбасой и Дар-эс-Саламом[12]. Кроме того, манили тропинки, ведущие в лес: каждая из них сулила приключение. Всякий раз, проходя днем через джунгли, я думала о том, насколько обманчива их тишина. Мягкий свет, проникающий сквозь кроны деревьев, создавал иллюзию спокойствия. Было слышно, как жужжат, собирая мед, пчелы и высоко на деревьях перекликаются птицы. Казалось, всюду царит мир. На верхушках деревьев почти всегда можно было видеть обезьян. Они начинали пронзительно кричать и оживленно болтать при моем появлении и выглядели такими счастливыми, гоняясь друг за другом и совершая головокружительные полеты в воздухе, что трудно было допустить мысль о возможности превращения места их развлечений в арену кровавой борьбы и смерти.

Ночью картина менялась. Находясь дома в относительной безопасности, я слышала резкое фырканье леопарда, крики генетт[13]. Опасны ночью тропические леса Конго. На низко свисающих ветвях лежит питон, поджидая антилопу болоки, идущую напиться воды или полизать соли. Наполовину погрузившись в болотную грязь, крокодил подкарауливает дикую рыжую свинью. Бесшумно пролетает через лес сова, высматривая место ночлега тех птиц, которые не видят в темноте. В этом царстве силы, быстроты и яда человек большей частью играет незначительную роль. Изредка крупные хищники нападают и на него, и человек со своими маленькими зубами и слабыми руками платится жизнью. Но обычно даже наиболее свирепые хищники джунглей, почуяв запах человека, сердито ворчат и удаляются прочь.

Не таковы одни из самых маленьких обитателей Конго — движущиеся муравьи. Толкаемые неумолимым и всепоглощающим голодом, подгоняемые миллионами своих прожорливых отпрысков, муравьи отправляются на поиски пищи, непреодолимые, подобно сползающему с гор леднику, бесчувственные и ужасные. Непохожие на большинство животных и насекомых, они, по-видимому, не отдают особого предпочтения ни дню, ни ночи. Я видела, как они двигались извилистыми колоннами, шириной от семи с половиной до тридцати сантиметров, причем почти никакие преграды не останавливали их. Дикие звери бегут от них как от самых страшных врагов. Насекомые поспешно спасаются, не успевшие сделать этого мгновенно съедаются муравьями. Сильный огонь уничтожает их первые ряды, заставляя колонну менять свой путь. Водный поток останавливает их. Ничто другое не оказывает никакого действия на неумолимое движение муравьев.