Эва Речанова отправилась туда на следующий день и потом до суда ездила еще несколько раз. Выезжала первым утренним поездом, возвращалась последним, который прибывал в Паланк около полуночи. Пока ездила, все жаловалась, сколько сил на это уходит, и тогда возымела желание завести легковую машину, хотя бы небольшую.

До самого разбирательства в суде Волент усердно посещал своего адвоката. Сначала принимал его советы смущенно и долго не мог освоиться с его стилем работы, потом роль, которую Белик приготовил ему для суда, принял и терпеливо разучивал вместе с ним. Приходилось считаться с самым худшим, с тюрьмой, поэтому Волент ничем не хотел отягчать своего положения. На север не ездил, с контрабандистами не якшался, только возил в лес нужные запасы. (Конечно, совсем бросать этих дел он не собирался). По вечерам сидел дома, не пил и терпеливо ждал. Но терпенье терпенью рознь. Тревог у него только прибавилось.

Во время одного из совместных обедов на парковой улице Речанова начала распространяться о том, что предпринимает для его спасения. Она вчера была в районе, вернулась за полночь и сейчас еще только встала, голова вся в тумане.

Он поблагодарил, забормотал что-то в том смысле, что его, мол, все это огорчает, и побыстрее доел, чтобы уйти. Она упомянула при нем о докторе Конике, а он его знал. Слава богу, они давненько друг друга не видели, но он-то хорошо его запомнил. Дело в том, что Коник до войны какое-то время был полицейским следователем, известным не только своей строгостью, иногда граничащей с бесчеловечностью, но и донжуанством.

И сейчас Волент думал не о том, какой он судья, его беспокоило другое. Судья принадлежал к числу тех красавчиков, в которых мужчины чуют соперников. Обычно в оценке мужской привлекательности мужчины ошибаются и никогда не могут понять, что женщинам в том или другом мужике так нравится. Но в данном случае Волент охотно бы поменялся внешностью с судьей, хотя, как мы знаем, был о себе высокого мнения. Коник был стройный, среднего роста, светловолосый, лицо удивительно тонкое, как у музыканта, двигался красиво, жесты у него были отработанные, внушительные и очень приятный голос. Хорошие манеры, красивые ботинки, с иголочки костюм, белоснежная рубашка, холеные руки… В общем, полная противоположность, полная ему противоположность. К тому же общественное положение…

Настроение у Ланчарича испортилось, он заторопился домой, чтобы без свидетелей излить свою злобу. И сломал стул. А потом не знал, чего ему больше хочется — плюнуть на все или плакать.

Он свалился от прилива ревности на пол, спрятал лицо в руках и катался из стороны в сторону. Он готов был поклясться, что у Эвы с этим мужиком что-то было. Ее выдали глаза! Когда она вошла в столовую, он обратил внимание на глаза и сразу вдруг заподозрил. Они были у нее такие широко открытые, словно что-то небывалое застигло ее врасплох. Да, они были расширенные, голубее обычного, не такие холодные и строгие, а даже счастливые, да, счастливые! Вид у нее был довольнешенький, как у курицы! Как у курицы!

Он повернулся лицом вниз и беспомощно заколотил кулаками по полу, тихо с болью повторяя:

— Она спала с ним! Спала! Это точно, сука паршивая!

Сел, потом вскочил и помчался на кухню. Он был как полоумный. Ходил вокруг стола, бил по нему, ударялся о его углы, всюду пустил воду, как будто хотел затопить квартиру, потом закрутил краны так крепко, что не мог открыть, распахнул буфет, чтобы вынуть из него посуду: ему захотелось еще раз перемыть ее. Снова и снова.

Наконец успокоился, и даже настолько, что все свои подозрения высмеял. Так прошел примерно час. Из производственного зала он снова кинулся на кухню, чтобы вымыться по пояс. Он был весь в поту. Как в лихорадке.

В следующие дни ему легче не стало. Страшная ревность не давала ему спать. И все время он подстерегал, не выдаст ли себя Эва.

Ничем определенным она себя не выдала, но ездить в город не перестала.

Суд состоялся прекрасным июльским утром. После трех дождливых дней наконец-то выглянуло солнце.

Когда распогодится и небо наконец прояснится, когда не очень жарко и совсем не холодно — словом, погода, какая и должна быть в приятном, умеренном климате. Люди тоже становятся более мирными и дружелюбными. На ход судебного разбирательства оказывает влияние все, даже то, что вроде бы влияет на людей совсем незначительно. Простым, чувствительным и болезненным людям очень хорошо известно, что пусть они перед законом чисты, как лилия, пусть у них имеются сотни гарантий, все равно они входят в суд и залы заседаний с чувством озноба.

Адвокат Белик суды знал. Его паланкские коллеги по праву ставили ему в вину некоторую несолидность, но для своих клиентов он был не менее полезным, чем они. Он ориентировался не на абсолютное знание параграфов закона, не корпел над блестящей защитительной речью, а в первую очередь использовал людские слабости. Можно было бы сказать, что больше всего он любил внушать своим клиентам, чтобы они прикидывались наивными. Для благородного духа наивность, несомненно, смешна, но именно с ней он справляется хуже всего. Уравнение со многими неизвестными его не заставит отступить, но нелогичность, глупость, наивность, непонятная для него несговорчивость собьют с толку. Его не одолеет мировая проблема, но в два счета сведет с ума людская тупость и глупость.

Белик был не гений, не особенный хитрец, но просто не упускал случая, чтобы лишний раз не воспользоваться этим открытием. Среди приличных людей его не ценили, но именно поэтому он и мог себе позволить такое. Это свидетельство о непризнанности было оружием отвергнутого честолюбца.

В ожидании судебного разбирательства он отрепетировал с подзащитным Волентом Ланчаричем небольшой спектакль для суда. Учил клиента, как ему держаться на разбирательстве, а так как делал он это в соответствии со своей методой, то дело шло нелегко: поначалу Ланчарич упрямился как баран. Но адвокат все же его обработал.

Волент понял свою роль и смысл игры.

Он предстанет, вернее сказать, будет делать вид, что предстал перед самым уважаемым синклитом в мире, перед самым славным обвинителем и судьей в районе и окрестностях. Слывет ли он, Волент Ланчарич, языкатым и дерзким мужиком? Да. Слывет, ничего не поделаешь. В суде это знают, и из этого будут исходить. Так что, если он с самого начала будет перед ними пресмыкаться, он испортит всю радость судье и его присным. К охоте на такую птицу они всегда готовятся заранее, надеясь, что он обязательно начнет хорохориться и перед ними, и заранее радуются, как они посадят его на место. Боже, как любят они пользоваться своей силой и властью! Так что ему, Воленту, бояться суда нечего, бояться надо судьи.

Ланчарич начнет (согласно сценарию) самоуверенно, резко и нагло. Подтвердит свою репутацию. Судья обозлится, и еще как! Тогда Волент «поумнеет и опомнится», проявит некоторое смятение, вытекающее из неожиданного осознания того, что его осадили, и станет квелым, как перезрелая груша. Потом со всяким вопросом будет обращаться только к судье, отвечая, будет есть его глазами, не спускать с него взгляда, даже когда начнет отвечать на вопросы обвинителя и защитника. Он яснее ясного даст понять, что судья напугал его и что он знает, у кого в руках он очутился. Если ему удастся рассердить судью в самом начале, тогда он его переиграет. Кто такой судья? Профессионал. Он не рассердится дважды, но один раз — непременно. Почему? Потому, что он профессионал. Если он рассердится сразу, значит, позже, при обсуждении вопроса о размере выносимого наказания, сердиться уже не будет. Рассердившись вначале, он к концу разбирательства успокоится и при вынесении наказания будет умеренным, даже и с чисто профессиональной точки зрения.

Все разбирательство будет проходить под знаком суверенитета судьи. И покорности Волента. По плану судья должен довести его до полного уничижения. Волент должен все больше сбавлять тон, самоуверенность и наглость, и в заключение говорить немного запуганно, «по-простонародному», и не забыть сказать о своем «восхищении» парнями из КНБ, чтобы облегчить дело для судьи.