Жуфова, полная женщина с проседью, усадила мясника и попросила его подождать, покуда муж не придет на обед.

В скором времени тот и пришел. Его сильный голос, донесшийся до Речана из прихожей, где Жуфа снимал сапоги, лишил мясника остатков мужества. Когда жандарм вошел, бедняга просто утратил дар речи. Штабс-вахмистр Жуфа был седой мужчина, коренастый, как моряк, и в форме выглядел устрашающим, словно сам закон.

Когда мясник собрался с силами, он начал бормотать все о себе, какой, мол, он болезненный, да что не знает он здешних нравов и обычаев и по-венгерски не понимает, хотя подобное неудобство для торговца в глазах представителя власти было вообще не аргументом. Потом перешел к личным качествам своего приказчика. Уж такой, мол, он бедолага, сирота, молния в него ударила, он, дурная голова, выпил лишнего и, конечно, поступил очень нехорошо, но больше с ним такого не случится, эта история будет ему уроком, конечно, такого он не должен был допускать, да, да, ни в коем случае не должен, человек не смеет выступать против властей, что и говорить, его, Речана, это очень, очень огорчает, мучает, терзает, он просто сам не свой… но все же просит пощады для этого бедняги, пусть, конечно, он получит соответствующее наказание, Речан за него и штраф готов заплатить, но теперь займется своим приказчиком, каждый день станет ему делать внушение, только бы его не гнали под суд, а то и ему, Речану, пришлось бы предстать перед судом, а он никогда в жизни не судился, ни он, ни его отцы и деды, так что это будет для него ужасным позором, каждый начнет в него пальцем тыкать: вот, мол, тот самый, который судился, и все от него отвернутся. Ох, только бы не отдали Волента под суд, пусть его накажут как-нибудь по-другому!

Жандарм, перед которым трепетали собственные сыновья (сейчас уже гимназисты), потому что за непослушание он безжалостно наказывал их, выслушал мясника, не прерывая и глядя на него в упор из-под опухших век. Иногда только медленным движением проводил по коротким, стриженным бобриком волосам, чтобы не казаться уж слишком официальным, но и этот, с его точки зрения, дружеский жест, делал очень нехотя. Он посматривал на собственные домашние туфли, словно раздумывая, не следует ли ему спрятать вытянутые ноги под стул.

Наконец Речан, красный до ушей, смущаясь и заикаясь, смолк и опустил голову. И Жуфа без обиняков и какого-либо вступления сказал:

— Исключено.

— Ну ладно, — мгновенно прореагировал Речан, быстро встал, сложным маневром отступил от стула и быстро придвинул его к круглому обеденному столу с вязаной желтой скатертью, спускающейся до самого пола. Горько и согласно улыбнулся и, все кивая утвердительно головой, начал пятиться к двери.

— Пан Речан, не забудьте свою корзину, — сухо сказал Жуфа.

Речан завертел головой, что могло обозначать, мол, не забудет, испуганно посмотрел жандарму в лицо, как будто опухшее, болезненно серое.

Он уже торопливо спускался с открытой веранды во двор, когда из глубины коридора раздался голос:

— И помните поговорку: повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить. Я имею в виду не только вашего помощника. Прощайте.

Мясника залило потом, и, едва выйдя на улицу, он пустился со всех ног, словно бежал от собак. Когда опомнился и сообразил, что ему как-то не пристало бегать, остановился и прислонился к стволу ближайшего дерева. Долго смотрел с отсутствующим видом на двух мальчиков, гнавших короткими палками железные обручи.

Первый тур Речаны не выиграли, но и не совсем проиграли. Победы они не добились, но получили в игре за помощника (а тем самым и за себя) несколько очков. Блащак и Блащакова? Тем уже нечем было особенно чваниться. Молодая жена жандарма корзину приняла, а молодой жандарм отведал приношенья. Они почти попались на крючок. А Жуфа? Благодаря Речану он снова мог подтвердить себе, семье, коллегам и всему этому спесивому городу, кто он такой. Он хорошо знал эти свои качества, но его ни в какой мере не обидело, что кто-то проэкзаменовал его лишний раз. И он, как, в конце концов, каждый публично известный и публично выступающий человек, был немного актер. Этого квелого мясника он своим отказом просто доконал. Жуфа, конечно, не станет распространяться об этом визите, но готов поспорить, что уже завтра о нем будет известно всем его подчиненным, а от них — всему городу. Свою жену он знает, эту услугу она ему окажет. У них был такой тайный и молчаливый договор.

Как только Речан ушел, Жуфа почувствовал, что он добился огромной победы, первой совершенно очевидной победы в этом городе. Он осознал и то, что вся злость у него пропала. От решения поставить Ланчарича перед судом, он, конечно, не отступит, но никакой другой инициативы, как первоначально предполагал, предпринимать не станет. Сверх того, как всякий самоуверенный и сильный мужчина, он не злился и на этого униженно просившего его посетителя. Речан казался ему смешным, но в то же время вызывал и долю симпатии. Он бы вот так просить не сумел даже за собственных сыновей. И должен был признать, что никакая просьба не канет в воду без отзвука, она создает хотя бы круги, которые пойдут по воде.

Речанова была права: план ее удался.

Во втором туре они с мужем должны были выбрать ловкого адвоката. Он был за Ольшанского или за Кафку и Лакатоша, она же сразу выбрала Белика. Речан возражал, жена стояла на своем. В судебной практике она не разбиралась, нет, но в жизни ни от кого не слышала, что в судах царит справедливость или что там соблюдается закон, только закон, и ничего, кроме закона. Она не слыхивала, чтобы человек выигрывал там потому, что у него чистая совесть, а у Волента к тому же совесть была отнюдь не чиста.

Аладара Белика коллеги считали паршивой овцой, а клиенты — хитрой лисицей. Первые утверждали, что он ловит рыбу в мутной воде, вторые не видели в этом ничего дурного, если дело касалось их шкуры. Снобистское общество, высшие паланкские круги с ним дел не имели, но на недостаток клиентов он жаловаться не мог и над своим банковским счетом слез не ронял.

Адвокатское бюро у него было внизу, в конце Розовой улицы, недалеко от авторемонтной мастерской, где у него вечно стояла в ремонте дряхлая «шкода-популар». Там Речаны его и обнаружили, прочитав на двери конторы записку, где клиентам надлежит его искать. Он не излучал приветливости, когда они рассказали ему, зачем пришли, и еще долго продолжал слушать механика, объяснявшего, в чем была неполадка в машине. Это волновало его больше — он куда-то собирался.

В конторе тоже не сменил гнева на милость, только надел на рубашку сатиновые нарукавники, сел к массивному письменному столу и начал смешно покусывать ручку. Это был небольшой человек, с виду близорукий, смуглый, ничего примечательного в его внешности не было.

Речанова повторила, зачем они пришли. Когда смолкла, он принялся разводить руками: дескать, у него много дел, дескать, он собирается переселяться в новую контору, которую еще надо обставить, к тому же он должен уехать. Но Речанова на это сказала, что они хотели бы нанять только его. С виду это на него не подействовало, он только пробормотал, что понимает, да, понимает, что раз человек попадает в такую ситуацию, то готов отвалить и побольше денег. Речан сообразил, куда гнет адвокат, и сказал, что если он возьмет дело в свои руки, то может от них требовать приличествующую сумму. Тогда Аладар Белик встал и не моргнув глазом заявил:

— Да, вы правы, уважаемые, это дело для меня. Заблудшие сироты — моя специальность. Тут есть, я бы сказал, за что зацепиться.

Провожая их, он улыбался и пообещал, что сразу же отправится к своему клиенту. Уж он подготовит его, как держать себя на суде.

По дороге домой супруги ворчали: какой, мол, хитрюга и выжига, как втер им очки, но, с другой стороны, хвалили друг друга, что сделали правильный выбор. Как раз такой адвокат им и нужен. Сразу сообразил что к чему. Как только он согласился взяться за дело, тут же посоветовал, чтобы они съездили в районный центр к судье доктору Филипу Конику.