Сложность отношений ему мешает, он не может с нею совладать. Она обессиливает его. Впервые он встретил женщину, перед которой пасует. Волент переживал это как свое поражение, как оскорбительную неудачу. Его пугало, что теперь он не сможет жить привычной жизнью, утратит здравый смысл и остроту ума. Господи, до чего же он раскис! Он и за рулем теперь какой-то сам не свой, и на бойне, да и в торговых делах не такой сноровистый и уверенный, как прежде, теперь он равнодушен ко всему, что еще недавно было первостепенным в его жизни. Ему хочется горько и зло смеяться, когда он вспоминает свою прежнюю молодецкую удаль, свою спесь. Зачем они, если не могут защитить от этой напасти?

Как он ни сопротивляется, Эва (про себя он уже называл ее так) манит его непреодолимо. Не дает покоя! Опытная и хитрая баба! Какое у нее сбитое, ядреное тело! Оно возбуждает в нем неимоверную жажду, которую он не в силах одолеть. Скоро ведь ее цветению придет конец, и она, по всему видно, готовится принять какое-то решение. Даже сопляк Цыги и тот чувствует ее привлекательность и ищет случая, чтобы лишний раз поглазеть на нее. Да, вылеплена она из самого лучшего женского теста. Речан, конечно, никогда не мог справиться с ней: сразу видно, как она изголодалась по настоящему мужику. А теперь еще она осознает, что пора ее проходит. Чувствует, что это последний шанс.

Волент иной раз просто ненавидит ее. Почему она не оставит его в покое? Почему не держится мужа? Почему столь демонстративно дает понять, что у нее кое-что на уме? Зачем кружит мужчинам голову? И он бесится, представляя себе, что Эва может спутаться с кем угодно.

Господи, какой же этот Речан дурак! Разве он не видит, что происходит?! А если видит, почему, господи боже, ничего не предпримет? Ничего-то он не может решить, сдвинуть с места, только стоит всем поперек дороги.

Что они за люди, почему вызывают в нем такие противоречивые чувства? По паланкским понятиям, они относятся к нему неслыханно хорошо, но и он к ним тоже. Что есть, то есть. У него полно всяких планов, он грозится свернуть ради них горы, работает, как на собственную семью. И хотя он вроде бы видит их насквозь, но чувствует, что ничего-то о них не знает. Какие-то они все для него непонятные, непроницаемые, словно он стоит на солнце, а они в тени. Может, они знают его лучше, чем он их. Не понять ему этих словацких горцев, но, случись так, что ему бы пришлось их оставить, это было бы для него равносильно смерти.

Ах уж этот Речан! Как он его облапошил! Запутал в свои паутины, которые втихую прядет из бездонного родника своего человеческого достоинства, которое здесь все, как есть все признают. Хотя поначалу над ним смеялись, сегодня всякому он импонирует этим своим достоинством, своей скромностью и молчаливостью, покорностью и терпением — чертами, столь редкими в том краю. Ему засчитывают даже то, что его, Волента, он не прогнал с бойни, дал хорошую квартиру и так много ему позволяет.

Своим характером этот чудак испортил даже его. Да, может статься, что придет день, когда они закроют магазин и пойдут с котомками за плечами, словно какие-то проповедники, будут ходить из села в село, от города к городу… станут мирить поссорившихся соседей, проповедовать и морочить людям головы речами о грехе и милосердии.

Сегодня Волент выпил больше обычного. Им овладела злость и желание попасть в компанию, где бы он мог орать, сквернословить, опрокидывать столы. Он выпроводил жену соседа, которая, как обычно, забежала к нему после закрытия парикмахерской, и побрел в город.

Заметив Блащака, он спрятался за табачный киоск. Он и сам не знал зачем. Не мог позабыть оплеуху, которую получил от жандарма? Конечно, не забыл, но в тот момент он об этом не думал. Он и правда не знал, почему спрятался, но знал точно, что караулит именно жандарма.

Блащаки жили на Почтовой, вахмистр ходил на службу мимо мясной, на презрительные взгляды Волента отвечал так высокомерно, словно по своему общественному положению и личным качествам стоял куда выше приказчика.

Ланчарич икнул от волнения, и Блащакова, проходившая как раз мимо киоска, вскрикнула. В пьяном мозгу Волента это прозвучало как вызов. Он выскочил из тени и угрожающе загремел.

— Ах, это ты? Кому собрался бить морду?

Блащак сразу же инстинктивно толкнул жену себе за спину. А мясник пер прямо на него, и жандарм в растерянности смотрел, как тот идет, будто слепой, с опущенными руками.

— Штево! — крикнула жена, скорее всего, для того, чтобы позвать на помощь.

Для Волента ее крик снова прозвучал сигналом. И, пьяно радуясь, что на обоих нагнал страху, он расхохотался. Противник явно не мог ни на что решиться, его связывало присутствие жены, а может, тишина площади, которую ему не хотелось нарушать, но больше всего, конечно, то, что он был не на службе и не в форме. Пока он раздумывал, Волент влепил ему такую оплеуху, что голова у Блащака одеревенела. Он почувствовал, как у него мгновенно вспухло ухо, кожа натянулась так, что едва не лопалась. Оглушенный, он пошатнулся, но тут же бросился на нападавшего. Они покатились по земле, борясь с таким сосредоточенным напряжением, что им некогда было ругать друг друга. Они не слышали даже, как женщина зовет на помощь. Жандарм, более ловкий и гибкий, высвободился из рук Волента, вскочил на ноги и, пока мясник поднимался, обрушил на его голову столько ударов, что Волент свалился и, ослепленный и беспомощный, остался лежать.

Крики тем временем привлекли дежурных из недалекой жандармерии. Но покуда прибежал патруль, Блащак уже приводил своего противника в сознание, потому что Волент словно бы заснул. Вахмистр решил, что случилось что-то неладное, злость его как рукой сняло, и он думал уже о последствиях и даже сердился на жену, которая подняла такой крик.

Подбежавшие жандармы поставили Ланчарича на ноги. Он очнулся, но, когда его уводили, ноги у него подламывались. Осознав, кто его поддерживает и куда ведет, он начал рваться: никуда, мол, не пойдет, пусть оставят его в покое, и, конечно, заработал еще. Тогда он начал материться и угрожать, что всех до одного зарежет.

Проснулся Волент за решеткой и понял, что дела его плохи. С трудом начал вспоминать, в какое дело впутался. И присмирел, поняв, что угодил в капкан. Голова трещала с похмелья и от оплеух. К нему никто не шел, хотя двери жандармерии все время открывались и закрывались. Неуверенность, которая мучила его, постепенно уступила место жгучей жажде. Он начал кричать, чтобы ему принесли воды. Сначала вежливо. Потом угрожающе. Наконец он понял, что жандармы притворяются глухими. Тогда начал орать, бить ногами в дверь и на все лады ругать всех жандармов, которые все бездельники и только и делают, что шляются по ночам, как шлюхи.

Когда он разошелся вовсю, в здание жандармерии вошел штабс-вахмистр Жуфа. Он решил посмотреть, кто там бушует. Ланчарич начал объяснять ему с пятого на десятое, как он сюда попал и как ему здесь не дают пить, но Жуфа не отвечал, а только мрачно смотрел ему в лицо, так что Волент не выдержал и принялся за него: какой, дескать, сволочью он командует.

Жуфа, местный оригинал, уроженец верхней Оравы, из себя не вышел.

— Вы нарушили закон, — спокойно сказал он Ланчаричу и ушел в свой кабинет изучить рапорт. Там он прочитал о случившемся этой ночью на площади. И решил потребовать, чтобы судебное разбирательство состоялось не в здешнем суде, а в районном центре.

8

У Речанов на Парковой улице началась паника. Мастер видел себя перед следственной комиссией, которая, раз дело приняло такой оборот, все этак красиво подсчитает. Ведь он этого ждал! Сейчас власти начнут склонять его имя, повесят ему на шею ревизию, пронюхают все как есть. В учреждениях, которым он так или иначе подчиняется, наверное, кое-кто радуется, что он дал повод вывести себя на чистую воду. Теперь все перевернут вверх дном, и дом и бойню, думал он в панике. Гибель приближается. Неотвратимо. Песенка его спета. Но он был бы не он, если бы в той же мере не волновала его судьба Волента. Он до смерти заел бы себя, если бы не предпринял всего возможного, не помог в тяжелую минуту человеку, который так много сделал для его процветания. У него уже мелькали мысли и о бесславном возвращении домой, в горы.