Если ему удастся убедить судью, что все разбирательство, собственно говоря, происходило как диалог между ним и обвиняемым, то есть что выиграл его один судья, то выиграет дело не судья, а он, обвиняемый. Если судья поддастся впечатлению, что у него столь мощное влияние на поведение обвиняемого, он сделает широкий жест, даже забыв о пострадавших, ибо они и так всегда хотят слишком многого.

Аладар Белик знал, перед кем будет стоять его клиент. Доктор Коник — мужчина тщеславный. И Речанова у него побывала не зря. Так что плохого исхода Воленту бояться нечего.

Пока Речан с женой смиренно ждали своей очереди, сидя на скамье свидетелей, Белик все еще натаскивал и подбадривал Ланчарича. Пусть, мол, он верит в одно — человек сообразительный, хоть его никто и не признает, легко одурачит всех.

После проведения предварительных формальностей суд предупредил обвиняемого о способах, которыми он может защищаться, добавил формулу о смягчающих обстоятельствах в случае, если он не будет ничего скрывать, затем государственный обвинитель прочел текст обвинения, разделив его на несколько пунктов. После этого начался допрос обвиняемого. Вел его, разумеется, председатель суда, доктор Филип Коник, который, как Волент сразу же заметил, с довоенных времен ничуть не изменился. Только голос у него стал хрипловатым от алкоголя и курения.

Мясника, вызванного в качестве свидетеля, охватил ужас, когда приказчик начал давать показания самым наглым тоном, смутив даже самого судью. Речан замирал от страха, Речанова нервно вертела на пальце обручальное кольцо, присутствующие зеваки радостно ерзали, предчувствуя скандальчик, только защитник и клиент были как рыбы в воде.

Тогда судья начал одергивать обвиняемого, чтобы поставить его на место: он, дескать, не в корчме среди собутыльников, но это не помогало, и доктор Коник, председатель суда, все более сердито взглядывал поверх очков, все с большим трудом владел собой. Наконец вышел из себя и взорвался — что это обвиняемый Ланчарич себе позволяет, отдает он себе отчет, что отягчает этим свое и без того незавидное положение?!

Речаны дружно опустили головы, думая, что все потеряно, но тут приказчик начал сбавлять тон, словно бы осознал, и заговорил смиренно, а потом и жалостно. Судья не мог скрыть удовлетворения и стал задавать вопросы, которые не собьют с толку ни одного обвиняемого в мире и даже хорошо повлияют как на действия обвинения, так и на свидетелей.

— Обвиняемый, — говорил председатель суда доктор Коник, — скажите, пожалуйста, почему вы напились? Объясните, пожалуйста, суду, что вас к этому привело?

— Меня бросила… одна… мы с ней год… — бормотал Волент нечленораздельно и покорно.

— Ах, вот как! Это, конечно, неприятно…

У нас все шло к свадьбе… а она… вдруг сказала, что баста — уходит к другому… пора, мол, ей о себе подумать… ну… я ведь гол как сокол…

Да это неприятно… А с каким лицом вы стоите здесь перед людьми, которые к вам никакого касательства не имеют и на которых вы без всякой причины кинулись и оскорбляли их, зная, сверх того, какое общественное положение они занимают?

Уж и сам не знаю, распоследний я человек… Теперь мне на улицу стыдно нос высунуть.

Будь вы трезвы, могло с вами случиться такое?

Исключено, пан судья, исключено. Когда я трезвый, я и мухи не обижу, все это знают, но вот, когда переберу, понимаете… тогда у меня начинается в голове боль, ну, такая боль, что я вообще теперь зарекся пить. И я тогда говорю, говорю, сам не знаю, чего. Раньше, пока в меня еще не ударила эта молния, голова у меня была крепкая, я мог выпить сколько угодно… Сейчас — нет. Если бы Илона меня не бросила, так я, того, честное слово, даже в рот бы не взял, пан Речан, мой мастер, — свидетель, что я бросил пить.

Речан слушал его с полуоткрытым ртом и просто не узнавал. Когда Волент помянул его, начал усердно кивать в знак согласия: что да, помощник, мол, давно не пьет, хотя это была прямая ложь.

Но тем не менее вы не должны были отказываться повиноваться патрулю. Я надеюсь, это вы осознаете?

Да, да, я не должен был делать этого… Только я боялся, знаете, как мальчишка, что получу в жандармерии хороший фасоляш — взбучку, значит.

Вы этого испугались?

Да, пан судья, этого, святая правда. Я ведь тогда уже понял и сказал себе: Волент, бедолага, плохи твои дела, ты угодил в крепкие когти.

В зале раздался смех.

— Человек в любой ситуации должен владеть собой, — сказал судья, чтобы самому не рассмеяться.

Сейчас-то я ох как сожалею, что так все случилось, теперь хоть людям на глаза не кажись.

Государственного обвинителя доктора Самуеля Замбоя возмущал весь тон разбирательства: он был слишком старый практик, чтобы не понять игру Волента, да и своего коллегу Аладара Белика он знал наизусть. Будь его воля, он сумел бы как следует их погонять и поднять на смех, но он этого не хотел. Судя по атмосфере разбирательства, доктор Коник явно действовал в пользу обвиняемому. Сегодня все были настроены как-то несерьезно, ожидая чего-то смешного, так что обвинитель стремился только не опростоволоситься, с клиентами Белика у него всегда были проблемы. Он не любил видеть его здесь, никогда не радовался спору с ним, уже одно его присутствие и тот цирк, который разыгрывали его подопечные своей деланной наивностью, лишали его равновесия.

Он ограничился тем, что спросил обвиняемого Ланчарича, знает ли тот, что таким вот поведением он портит доброе имя своего работодателя и его предприятия. И с иронической улыбкой ждал, какую наивную околесицу понесет клиент Белика.

Волент некоторое время стоял с опущенной головой, потом посмотрел на судью, словно не зная, следует ли отвечать на вопрос обвинителя, и, наконец, будто все же поняв, что нужно, медленно повернулся, взглядом поискал Речана и покорно, почти умоляюще, спросил его:

— Мне ответить?

Мастера его вопрос столь изумил, что он с крайней естественностью закивал в знак согласия, потом смутился и покраснел.

Суду, в первую очередь обвинителю, было ясно, что это, скорее всего, заранее подготовленный ход, но впечатление, что он, Волент, все же приличный человек, признающий порядок и авторитет, уже создалось.

Тогда Волент ответил:

— Когда вы не хотите, пан обвинитель, получить фасоляш, прошу прощенья — трепку, вы немножко защищаетесь. Кто же в Паланке не побоится получить дубинкой от таких здоровенных парней, как наши жандармы?

Паланкские жандармы, присутствующие в качестве свидетелей, только глаза вытаращили, но ни один из них не запротестовал.

Свидетель, вахмистр Блащак, только хмурился, делая вид, что как мужчина он с обвиняемым свел счеты на месте. Своими показаниями он, конечно, никого не вдохновил. После него предстала перед судом его супруга. К большому удивлению присутствующих, краснея и заикаясь, она пыталась смягчить вину обвиняемого. Все даже притихли, до такой степени ее показания всем не понравились. Казалось, ее самоуверенный муж оказал на нее какое-то давление, потому что она обращалась только к нему.

Потом давал показания патруль — два вахмистра в мундирах. Оба обрисовали ситуацию лексиконом военно-чиновничьего словаря. Безлико и неинтересно. Обвинитель тоже не придал значения их заявлению. Блащак уже навредил делу своим самолюбием. Суд поддался известной, но необъяснимой неприязни всех работников юстиции к блюстителям закона в форме, нелюбви, старой как мир.

Свидетельские показания штабс-вахмистра Жуфы были зачитаны. Они не содержали ничего интересного, ничего, что касалось бы прошлого Волента или же его торговых дел.