— А я что говорю-то!

Она зевнула.

— Если поставить вот туда… — он показала на окошко… — базилик, будет все, что нужно. Хорошо мы сделали, что подались сюда.

— Ага, — согласился он сонно.

Она приоткрыла пошире глаза, словно удивленная, что он уже засыпает, отодвинулась на краешек, чтобы лечь на своей половине, и пяткой ткнула его в острое колено.

Он даже не прореагировал.

— Какой-то ты стал не свой с тех пор, как вернулся из леса… — сказала она задиристо.

— Не свой? — пробормотало он устало.

— Ну да… мало ли что в жизни случается.

— Но прежнего-то не воротишь, — сказал он серьезно.

— Не принимай ты все так близко к сердцу! — возразила она. А потом уже более спокойно добавила: — Время пройдет, все забудется.

— Лучше бы у человека памяти вообще не было… Хотя у меня ее и вправду нет, никак не вспомню фамилию того чиновника, который дал мне все это, а у него еще была такая добрая фамилия.

— Кой-чего в жизни ты повидал, а памяти вот нету.

— На фамилии, — возразил он, — остальное я еще ох как помню.

В печке затрещали горящие поленья.

— К гостю, — сказала она.

2

Он прислушивался к звукам с улицы: шуму, движению и оживленным голосам. На тротуаре перед лавкой толпились озябшие люди, по большей части женщины. В Паланке сухая и теплая осень, но утра были холодные, а большинство покупателей собиралось перед мясной лавкой с самого рассвета. Была суббота, около шести утра, и нетерпение толпы достигло предела.

Речан стоял за прилавком и ждал, когда Волент выйдет из ворот дома, пробьется сквозь толпу к двери и поднимет шторы, чтобы пустить в нахолодавшую за ночь лавку немного солнца. Мясник, как и всегда по субботам, перед началом торговли чувствовал волнение и старался не двигаться с места, чтобы сосредоточиться и хоть немного успокоиться. Правую руку он положил на тяжелую серебряную кассу, в левой держал ножницы для стрижки талонов; поверх толстого свитера из овечьей шерсти на нем был белый фартук, накрахмаленный и отглаженный, старый кожаный картуз он надвинул на самый лоб. Речан стоял неподвижно, как статуя, могло показаться, что он хочет быть невидимым. Ему хотелось закурить, но, так как в лавке он никогда не курил, а выйти во двор было уже некогда, приходилось преодолевать это желание. Поэтому он время от времени повторял про себя: «Эгей, по домам все, кто в поле по доброй воле, а кому не по душе, пусть ночуют в шалаше…» И всякий раз ощущал острую грусть и облегченье.

Речан жил здесь уже больше полугода, но так и не привык к городу и людям — думал даже, что никогда не привыкнет, — и почти завидовал жене с дочерью. Те, как ему казалось, уже совершенно освоились. Жена-то уж точно: во-первых, из-за двух больших чемоданов, полных денег, во-вторых, из-за уважения, которым они стали пользоваться благодаря быстро растущему богатству. Дочь Эва тоже как будто с меньшим нетерпением ожидала писем из дому: это радовало Речана больше всего, хотя отношение дочери к нему лично, пожалуй, не изменилось. Она продолжала быть с ним сдержанной и холодной и по-прежнему избегала. Он страдал, хотя никому об этом не говорил, он слишком сильно любил дочь, чтобы обижаться или упрекать, и сам на эту тему никогда бы с ней не заговорил и был почти рад, что и она молчит.

В течение этого полугода он разбогател. Мясные лавки были самыми популярными магазинами в городе, и мясники считались самыми процветающими торговцами. Город ставил их очень высоко, наравне с золотых дел мастерами, потому что после войны люди яростнее всего жаждали золота, мяса и старых мелодий, в особенности сердцещипательных танго, а отсюда следовало, что и музыканты были в чести. Недостаток всего не позволял людям забыть о голоде и постоянной угрозе здоровью; был необычайный спрос на всяческую собственность и сытную пищу, прежде всего на мясо. Люди никак не могли насытиться, и раздобыть достаточное количество мяса становилось делом престижа. Рождались дети, ради которых родители шли на все, не считаясь даже с собственным здоровьем. Была распространена версия, что мясо содержит больше всего витаминов, поэтому достать его стремились во что бы то ни стало; родители трепетали из-за детского полиомиелита, скарлатины, ветрянки, туберкулеза, дифтерии и любой простуды. Лекарств было мало, заграничные и контрабандные мог позволить себе далеко не каждый, к тому же против самых коварных детских болезней действенных лекарств практически не было. Единственной профилактикой против них было пичканье витаминами; а любовь к детям и забота о них, как мы уже говорили, граничили тогда с самоотречением.

Речан не любил вспоминать первые недели жизни и торговли в этом городе. Не будь Волента и жены с дочерью, он, может быть, сбежал бы отсюда. Богатство, которое он приобрел за такое незначительное время и которое все больше подчиняло его себе так, что он среди ночи не ленился встать и проверить все двери и калитки дома и бойни, чтобы лишний раз убедиться, хорошо ли они заперты, так вот, этого богатства у него не оказалось бы, не будь у него ловкого помощника и рассудительной жены. Как обошелся бы он без Волента на ярмарках, рынках и в деревнях, куда они отправлялись за товаром, если он не мог даже толком объясниться с крестьянами? Не говоря уже о том, что Волент умел торговаться! Ланчарич был, как вскоре оказалось, не только отличный мясник, но и повсеместно прославленный торговец. Когда он начинал торговаться, смотреть сбегалась половина рынка или ярмарки, ибо это был не обычный торг, а великолепный спектакль. Торговцы и крестьяне знали Волента и очень уважали его интерес к товару, так как для них это было хорошей рекламой, и поэтому уже издали окликали его. Перед тем как начать, Волент всегда пропускал стаканчик-другой для куражу, необходимого в этом деле. Торгуясь, он спорил, матерился, хохотал, поносил товар, угрожал, сулил золотые горы, врал, острил, задирался и запугивал, и не уходил, пока не добивался своего. Он был просто неподражаем и совершал свои сделки в обстановке всеобщего веселья и смеха. Не было случая, чтобы он не выиграл словесного состязания с торговцем или крестьянином. Он всегда знал, к кому и как надо обратиться, им руководил безошибочный торговый инстинкт, который подсказывал ему, где его импровизированный торг не пойдет насмарку. Он был неотъемлемой частицей рынков и ярмарок, всех знал и всегда добивался своего, потому что сознательно старался произвести впечатление человека, с которым лучше ладить. Как прославленный мясник и знаток убойного скота, своим интересом к товару он как бы поднимал его владельцев в глазах всех окружающих, и, если бы он у них все-таки не купил, это могло бы подпортить их репутацию. Поэтому его и побаивались: слово мясника Волента Ланчарича о торговце или крестьянине и его убойной скотине принималось на веру. В те времена, конечно, крестьянин мог сбыть даже самую худую коровенку, к тому же очень легко, и за высокую, в нормальной обстановке действительно непомерную, цену, но старые принципы торговли соблюдались, так как все ждали, что жизнь постепенно вернется на круги своя.

Во время подобных баталий своего приказчика Речан только стоял, крепко сжимая сумку с деньгами, и в торг не вмешивался. Его роль состояла в том, что он держался с подобающей важностью и солидностью; он понимал, что Воленту для чего-то нужно, чтобы рядом с ним был он, Речан, степенный и серьезный, неторопливый и деликатный, как будто это его еще больше подстегивало и одновременно защищало и уравновешивало.

Ланчарич помог своему мастеру и в те нелегкие дни и недели непосредственно после войны, в те четверги и субботы, когда в мясных лавках и магазинах творилось бог знает что. Недостаток продовольствия, и особенно мяса, трудности снабжения — все это приумножило наплыв переселенцев, в городе появлялись все новые люди из деревень, горных районов, большей частью потерявшие в войну все имущество и даже крышу над головой, возвращались и репатриированные жители города, приезжали словаки из-за границы.