Жизнь в Паланке в эту весну, лето и даже осень была тяжелая, суровая, какая-то обнаженная, без оттенков, которых, казалось, никто из переживших войну долго не был в состоянии замечать и наблюдать ни в людях, ни в вещах. Многим казалось, что все живые — на один манер, какие-то серые люди, неотличимые друг от друга даже внешне. Замечали только самые глубокие различия — так вот и этак все разделяются, так не похожи друг на друга, но поскольку многие утратили свою внутреннюю способность, силу и желание улавливать более тонкие нюансы, они ставили друг другу в вину отупляющую посредственность.

Паланчане на самом деле еще долго не могли стать предупредительными и чуткими друг к другу, пружины их лучших человеческих качеств долгие годы были сжаты так сильно, что деформировались и никак не могли расправиться и вернуться в исходное положение. Они принимали в расчет только себя, свою жизнь, все еще не в силах преодолеть пережитых ужасов войны, когда цена чужой жизни, жизни человеческой вообще, понизилась до минимума, повышение же ее происходило медленно, ведь во многих местах еще и сейчас грабили и воровали.

Люди собирались перед лавкой Речана еще до рассвета, за три-четыре часа до открытия. Едва лавка открывалась внутрь, не обращая внимания на собственные ноги, одежду, репутацию и, конечно, совершенно не считаясь с пожилыми людьми и дистрофиками, беременными женщинами и подростками, лишь бы успеть ухватить свои сто граммов на душу. Покупатели, которым приходилось рассчитывать лишь на свой мясной паек по карточкам, то есть те, у которых не было возможности раздобыть мяса из-под полы, считали верным только раннее вставание, напористость и крепкие локти. Иначе их надежда на хороший обед таяла как дым. Для низких и средних слоев вершиной блаженства считался суп из говядины с мозговой костью, жаренная на сале картошка и кусок свиного шницеля по-венски. Если все это по воскресеньям у людей было, тогда они уже позволяли себе поразмышлять, дружелюбно побеседовать, а то и покричать, коль выбирались на послеобеденную прогулку за город или на футбольный матч. (Больше всего паланчане любили ходить на футбол, так как в городе была сильная футбольная команда. Жестокий и мужественный футбол напоминал лютые сражения в годы войны. В те времена в розыгрышах на первенство жупы[15] не принимал участия кто попало, это уж точно. Паланчане однажды устроили драку и из-за этого кровавого воскресенья вылетели из розыгрыша и потом никогда больше не могли добиться права участия в нем).

Такие утра ужасали Речана, он ни за что не смог бы совладать с этой толпой, ведь даже Воленту не всегда удавалось усмирить ее. Как только мясо подходило к концу, вспыхивали ссоры, мерзкие перебранки, а раза два завязывались драки, ожесточенные, порой комические. Даже солидные с виду люди могли впасть в такую истерику, что унять ее не было никакой возможности. Скандал всегда разражался где-то в гуще толпы: те, кто стоял ближе к прилавку, имели реальную надежду получить мясо, те, что стояли далеко, в чудеса не верили, а самая середина подымала шум; к тому же в такой тесноте и давке, где было не продохнуть, человек просто чувствовал потребность затеять склоку.

Как только призрак мяса начинал таять, у людей подкашивались ноги, они переставали владеть собой и начинали кричать. Они хаяли весь свет, власти, город, мясную лавку, Речана и Волента, а потом набрасывались с превеликим остервенением на стоящих рядом. Начинали поносить друг друга с точки зрения нравственности, материального положения, религиозных, политических и, поскольку Паланк лежал на границе, национальных различий. Последние шли в ход в первую очередь. Потом доходило до потасовок. В лавке Речана люди дрались раза два, за что мясник должен благодарить Волента, который не только умел внушить уважение к себе, но и раздобывал больше всех мяса. Что касается прочих лавок Паланка, там драки затевались куда чаще. А то вспыхнут сразу в двух-трех местах, что усложняло ситуацию не только для мясников, но и для жандармов, которых не хватало на то, чтобы успеть сразу растащить всех дерущихся.

В других городах тоже, конечно, случались подобные баталии, но в Паланке они вспыхивали чаще, так как люди еще плохо знали друг друга и здесь более резко проявлялось наследство прежних режимов, влияние предвоенных и послевоенных событий.

Ожидание перед лавкой было занятием почти исключительно женщин. Им приходилось затемно вскакивать с постели. Неуверенные, охваченные беспокойством и потерявшие веру в себя, они не имели времени общаться даже с мужьями, не то что постоять перед зеркалом, они забыли себе цену и даже не вспоминали о своей прежней привлекательности. Их отягощало слишком много забот, им надо было думать и о детях, над которыми они тряслись, — лишенные всех своих довоенных иллюзий и мечтаний, они все свои надежды возлагали на них.

Драки женщин были дикими, но относительно безвредными, может быть потому, что мужчины смеялись над ними. Женщины верещали, вцеплялись в волосы, наскакивали друг на дружку, пинались, задирали противнице юбку, лупили сумками, зонтами, рвали одежду, царапались, падали на землю, взвизгивали, взывали к божьей справедливости, но, в конце-то концов, их драки не приводили к серьезным травмам, и они возвращались домой разве что в разорванной одежде, со сломанным каблуком, взлохмаченные и с какой-нибудь там ссадиной на щеке или шее.

Жандармы в таких случаях даже и не пытались вникать, кто начал и почему, как это бывало в драках мужских. Они просто разнимали женщин, и точка. Собственно говоря, разнимали два жандарма и Волент, а Речан, забравшись на дубовый чурбан, только упрашивал и усовещивал.

Куда более серьезная заваруха произошла в мясной Нандора Френко. Мясник там поначалу недооценил женщин и сам ввязался в перепалку, и они в результате набросились на него. Повалили на пол и начали орудовать его же собственным ножом около паха. Он перестал сопротивляться, потеряв сознанье, — это его и спасло.

Волент выбежал на улицу в отглаженной голубой рубашке с короткими рукавами, чтобы продемонстрировать присутствующим свою широкую грудь и сильные мужицкие руки. На закоченевших и нервных женщин в осенних костюмах, пальто и плащах это должно было производить впечатление, ибо, вне всякого сомнения, он делал это ради них, чтобы вызвать в их памяти многое, радостное и горькое. Он выбегал уверенно, как борец на ринг, — именно так он относился ко всем своим начинаниям и всегда был уверен в успехе и лаврах; толпа сразу зашумела. Он здоровался с женщинами, особенно с теми, кто помоложе и посимпатичней, отпускал шутки, улыбался, подмигивал, прокладывал себе дорогу в толпе, его статное, крепкое тело ободряюще действовало на озябших бедняжек хотя бы тем, что было нечувствительно к холоду.

Он гордился своей популярностью, культивировал ее, зная, как это делается и что в данный момент требуется от мясника.

У жителей послевоенного Паланка было свое представление о мяснике, и, если тот подходил, так сказать, по всем статьям, он мог рассчитывать стать легендарным. Мясник в те времена вызывал доверие уже тем, что сиял здоровьем и имел свой особый нрав. Настоящий паланкский мясник должен был как можно чаще демонстрировать свою силу, бодрость и сексуальную мощь, так как он питался и имел дело с мясом, которому тогда приписывали всеоживляющую силу. Паланчанам нравилось слышать о своем мяснике, что он прожорлив, как тигр, и похотлив, как кот, ведь на нем в первую очередь должно было проявиться удивительное воздействие мяса. Ему не нужно было отличаться интеллигентностью, напротив, это даже не понравилось бы, как нечто чуждое, присущее чиновникам и, собственно говоря, не приносившее особой пользы даже им, поскольку превращало человека или в чудака, или в хитреца. Мясник не должен был отличаться красотой, это тоже никак не вязалось с мясом. Красивый мясник? Ну знаете, это что-то странное, неестественное и несовместимое с образом мясника. Красивый, румяный мясник — нет уж, извините, это что-то отталкивающее. И зачем на бойне красивый мужчина? Разве на такого может претендовать любая женщина? Такие мужчины бывают сдержанными и гордыми, заносчивыми и глупыми, неловкими, а часто и безвольными.