Невесте Речана, девице гордой, было не по нутру, что говорили о ее замужестве люди, и, зная, как сильно ее влияние на суженого, она без особого труда добилась обещания, что они поженятся в евангелической церкви и что он пойдет примаком в дом жены и будет жить в ее деревне. Речан был католик и старший сын, главный наследник отцовского хозяйства, поэтому из-за уступки своей избраннице он надолго разошелся с собственной семьей. В родной деревне жены, где он спустя какое-то время открыл небольшую бойню, была только евангелическая церковь, и хотя он формально не принял нового вероисповедания, но привык ходить туда с женой и дочерью и довольно скоро освоился в ней. Для жены он с самого начала готов был на все, а уж когда родилась дочь, он буквально души не чаял в своей семье.

Дочь Эва тоже была красивая, хотя и не походила на мать, а скорее напоминала отца. Она молча шла рядом с матерью, опустив голову, и было ясно, что она ждет не дождется конца пути. По этому городскому тротуару ей бы идти одной, и, конечно, без мешка на спине и без сумки в руках, глядя прямо перед собой и ни на кого не обращая внимания. Она была в поре созревания и невероятно чувствительно реагировала на каждый пустяк, касающийся ее лично. Уезжать из дому ей не хотелось, она даже решила, что останется у бабушки, но мать не разрешила: дескать, как раз теперь за ней нужен глаз да глаз. Девушка всю дорогу проплакала. Отца это так огорчало, что он смотреть на нее не мог. Как только они сели в поезд, он встал к окну, горестно уставился в него и курил. Он жалел не только дочь, но и себя самого, ведь уезжали-то навсегда, и мысль эта сверлила ему мозг. И отец и дочь горевали, только мать, казалось, сохраняла спокойствие и трезвость и сосредоточенно глядела перед собой.

Вечером, накануне отъезда, Эва навестила всех своих подруг и всем жаловалась на родителей. Просила писать ей обо всех новостях в родной деревне. Одна из них, Ирма Сливкова, проводила их довольно далеко, утешая рыдающую подругу. Когда она спрыгивала с телеги, Эва расплакалась в голос.

— Ирмушка, пиши мне… Что будет новенького, что бы ни было, пиши, Ирмушка моя, все, все напиши, ничего не забудь…

Мясник чувствовал себя как побитая собака. Всю дорогу он твердил себе, что все сделает для дочери, лишь бы она забыла о своем горе. Иногда пытался ее утешить, но она даже не смотрела на него, только огрызалась, чтобы оставил ее в покое, думал больше о себе. Ему было обидно, что она обращалась с ним как с чужим, но все равно, оборотившись к окну, он неслышно шептал: «Не бойся, Эвка, все будет, как раньше, ради тебя я никакой работы не побоюсь…»

В Паланке они застали ласковое, свежее и прекрасное южное утро. Речан часто взглядывал в чистое небо, не переставая удивляться этой синей необозримой высоте.

За домами и садами, мимо которых они проходили, текла река. Чувствовалось, что это южная река: она доносила на улицы запахи плодородной земли, трав и всех южных деревень, через которые протекала. Различимее всего пахло, пожалуй, темной землей, просыхающими фруктовыми садами и огородами, расположенными по берегам. Пахло тиной и мусором, нанесенными рекой. Этот запах, столь обычный для южных рек, изумлял мясника — неужели здесь уже с весны все начинает гнить? Если река зацветает весной, она будет вонять до зимы… Будто разлагается. Разве нет? Не станет ли и он сам здесь хуже, чем был до сих пор? Он-то привычен к другим запахам… «Срубили березу, уже везут на возе»… — мелькнуло к него в голове.

Речан не знал, как начнет, но полагался на свою скромность и настойчивость. И на своего помощника тоже. Он думал о нем со все большей симпатией. Его торговый инстинкт подсказывал ему, что прозябанье, каким бы долгим оно ни было, все же не бесконечно, послевоенная конъюнктура многое изменит и, как искони бывало, поставит каждого расторопного торговца на ноги.

Железнодорожник с тележкой завернул в узкую улицу, поднимающуюся вверх к костелам. На углу он приостановился, поправил багаж, несколько раз глубоко затянулся, так что возле уха у него заклубился зеленый дым, выбил трубку, вздохнул и молча, немного сутулясь, направился с тележкой вверх по улице. Она была застроена разноцветными домиками, которые поднимались на холм к костелам малыми или большими террасами. Все они были увиты ползучим виноградом, который сейчас напоминал порванную ветром сеть паутины. Во дворы вели лестницы, вход в дом, как правило, был через маленькую застекленную или открытую веранду, где, начиная с весны и до поздней осени, хозяева ели и пили.

Речан обратил внимание на узкий, но довольно высокий двухэтажный дом. Он напоминал ему поставленный торцом кирпич. В окошке под крышей он увидел керосиновую лампу с грибом абажура. Поскольку река была близко (с этой улицы она была видна как на ладони), ему подумалось, что, может быть, во время наводнений зажженная лампа в окошке под самой крышей играла роль маленького маяка, и все, наверное, к ней привыкли. Он не ошибся: такие лампы в пору паводка, в особенности если не горели уличные фонари, зажигались для ночных рыболовов, а также и из суеверия, словно огонь и свет вообще могли защитить от воды человеческое жилье. Этот обычай наверняка возник не здесь, скорее всего, его сюда занесли еще при старой монархии из приморских краев, с Балкан.

По мощеному тротуару осторожно шагал вниз невысокий грузный старик, с длинной седой бородой, в черной шляпе с широкими полями, какие давно не носили. Для Речановой его вид был столь чуждым, что она вздрогнула. Этот человек показался ей странным. Несколько раз она обернулась ему вслед, каждый раз отмечая, что хотя идет он осторожно, но прямо и легко, как будто только симулирует свою старость. И она подумала: «Крадется, как кошка! Здесь надо глядеть в оба!»

Когда втащили во двор тележку, их ожидал сюрприз. На дворе, под навесом кухни, стоял накрытый стол, на нем стеклянный кувшин с вином, бутыль, полная сливянки, стаканы, тарелки, каравай хлеба, мясо, варенье и пироги. За столом сидел Волент Ланчарич, разряженный, причесанный и побритый, озорно щурился на солнце и улыбался им, как со старой фотографии. Они остановились и молча уставились на него. А он вдруг вскочил, лихо заломил шляпу и, явно пораженный красотой супруги мясника, приветствовал ее церемонным поклоном, как свою новую хозяйку. Потом приветствовал мастера и его дочь, которой плутовски подмигнул, что Речана покоробило.

Ланчарич, может быть, и дальше продолжил бы приветственную церемонию, как это любят делать парни из таких вот городов, но это оказалось невозможно. Железнодорожник Канта, потрясенный обилием роскошных яств и сливянки, не смог удержаться и двинулся прямо к столу, так что Воленту хочешь не хочешь пришлось закруглиться, чтобы потный косолапый железнодорожник не накинулся на угощение раньше тех, для кого был накрыт стол.

Следующий сюрприз ждал их в квартире. Все комнаты пахли свежей краской и были обставлены необходимой мебелью. В загончике в хлеву хрюкали два откормленных поросенка, а на соломе сидел связанный гусь.

Речан только мялся с ноги на ногу, держась за лацканы пиджака. Речанова, ошеломленная увиденным, тщетно пыталась сохранить степенность и солидность, всякий раз, когда ей хотелось выразить что-то, она только смешно махала руками.

Волент Ланчарич был мужик ловкий и балагур. Бездействие и бедность, которые он изобразил прошлый раз, были просто симуляцией. Оказалось, что Кохари, бывший его мастер, много при бегстве за границу увезти не мог и Волент припрятал всю мебель и оборудование. Кое-что уволок в огромный погреб под домом, куда зимой набивали в опилки лед из реки, часть утвари вынес на чердак и закидал мусором, барахлом и сухим голубиным пометом. И когда Речан уехал за семьей, он взялся от скуки, хотя с долей нетерпения, красить квартиру, а покончив с этим, вынес мебель и всю утварь во двор, высушил, вычистил, вымыл, покрасил и поставил на прежние места. Все это доставляло ему огромную радость, будто на этот двор, где он вырос, возвращалась прежняя жизнь. По ночам он облазил на окрестных улицах брошенные дома самых богатых горожан и приволок все, чего не хватало в квартире, и все, что ему приглянулось.