Теперь можно было и закурить. По утрам, еще в сумерках, даже попросту в темноте, ему особенно сильно хотелось курить, если к тому же накануне он дымил до поздней ночи за работой и не чувствовал языка. Курил он возле окна. Ему нравилось долгие минуты неподвижно стоять у окна. Он смотрел на темный двор с пятном света, падающего из комнаты, и медленными движениями переминал в пальцах сигарету. В кухне было холодно. Некоторое время он думал — чего-то ему здесь, в кухне, не хватает. Оказалось, часов, которые он забыл в спальне.
Он надел свитер, взял с вешалки на двери картуз, погасил свет, потихоньку вышел из дома и с середины двора начал, крадучись, подбираться к воротам.
Он даже не удивился, увидев через щель, что перед лавкой уже сидят и стоят человек десять — как всегда женщины. Некоторые облокотились о стену дома, другие сидели на складных стульчиках или на одеялах, сложенных на ступеньках. Это была обычная картина, и она его не удивила, скорее его озадачило бы, если бы их там не было. Он любил послушать, о чем они говорят, словно надеялся узнать, что они думают о нем самом, но этого не случалось ни разу, им как-то не интересовались. Вот приказчика несколько раз помянули, а его — нет, у них не было на то причин. О том, что он был чистоплотным, педантичным и вежливым, про это говорить не интересно, может, когда раз и вспомнили, а больше к этому возвращаться было ни к чему. Может быть, им даже казалось, что он не подходит на роль мясника, что просто ошибся профессией. Может, многие считали, что ему бы лучше чинить замки, чистить колодцы, орудовать напильником, складным метром или же бритвой, как парикмахеру. Наверняка его внешность могла возбуждать в них подобные мысли.
Он их не понимал. Они, наверное, его тоже не понимали. Они были друг другу чужды; он привык к другим людям, они же в свою очередь к другому облику мясника. Они как бы не находили общего языка, ни в лавке, ни на улице. Речан вежливо здоровался с более знакомыми покупателями, они вежливо и учтиво здоровались с ним, но ни с кем из них он не останавливался и никогда не замечал, чтобы у них было подобное желание. Чувствовал, что он им чужой, но его это не огорчало, этот его недостаток вполне компенсировал Волент.
Все здесь было для Речана каким-то необычным и чужим. Он замечал это по себе. Что-то здесь мешало ему быть естественным, находчивым в речах и поступках. Он словно бы отупел. Новизна, быстрые перемены и незнание обстановки загоняли его куда-то в угол, вроде бы парализовывали, а отнюдь не вызывали в нем той активности, на которую он рассчитывал.
Он не ломал над этим голову, потому что торговля — а это и было важнее всего — шла прекрасно.
Да, ему было по-человечески любопытно послушать, не говорят ли о нем самом, но сюда, к воротам, он ходил прежде всего для того, чтобы узнать, о чем сейчас вообще говорят, что здесь за люди, чем живет и что представляет собой этот город.
Ранними утрами люди разговаривали приглушенно, безрадостно, с оттенком горечи и усталости, но никогда в полный голос, потому что вокруг царила тишина. Собственно говоря, крут тем был всегда один. Чаще всего речь шла о детях, об ужасах войны, о сегодняшнем положении, бедности и богатстве, полном и пустом столе, о политике, мужчинах и женщинах, религии и национальных проблемах.
Судя по этим разговорам, ребятишкам сейчас приходилось туго. Хотя родители и разрешали детям обращаться к ним на «ты» и здороваться запросто: «Привет!» — зато они совали нос в их личную жизнь и духовный мир; детей давил чрезмерный родительский страх. Малышам приходилось носить тяжелую обувь и шапки-шлемы, чтобы ноги и головы у них были в тепле, грудь и поясницу им закрывали чем-нибудь меховым, напяливали тяжелые пальто, каждый вечер перед сном заставляли глотать ложку рыбьего жира или в лучшем случае кусочек сахару, на который накапано лекарство. Детям не разрешалось бегать сломя голову, пить из чужого колодца, сырая вода запрещалась вообще, и они всегда должны были быть на глазах у родителей. Родителей пугали автомобили, велосипеды, ножи, ножницы, напильники, стекло, вода, огонь, машины, лошади, змеи, собаки, Божья кара и электричество.
Что касается политики, то людей интересовала судьба Тисо, факты саботажа, чистки нации, конфискации и раздела земли; они рассказывали друг другу, что сказал в Жилине заместитель премьер-министра Готвальд[17], а президент Бенеш[18] — в Баньской Быстрице, ругали богачей и коммунистов, последних за то, что не верят в Бога: в зависимости от ориентации большинства присутствующих поносили то немцев, то русских, иногда ополчались на словаков, венгров, чехов, евреев и цыган, кто уж там подвернется, но всегда кого-то ругали, так как людям хотелось свалить на кого-нибудь вину за свое нелегкое положение.
В этих утренних разговорах преобладало чувство отчаяния. В Паланке в то время было много самоубийств и насилий, царила тоска по довоенным временам, будущее виделось в самых черных красках. Вблизи границы больше, чем где-либо, верили, что на вторую неделю после окончания войны разразится новая война. Считалось, что после короткой передышки победители набросятся друг на друга, чтобы, как это предсказала Сивилла (тогда, несомненно, чаще всего упоминаемое авторитетное лицо), камня на камне не осталось. Ее пророчества сбывались: в небе уже летали телеги, женщины начали стричься, как мужчины, даже надели брюки, чудище, которое должно было появиться и пожрать многие народы, было уже здесь, брат убивал брата, сын отца… И в эту-то сумятицу пришло известие, что на японские города сброшены страшные бомбы. Военное и послевоенное пророчества Сивиллы, конечно, сильно искаженные и приспособленные к потребе дня, утверждали, что конец света наступит после страшного смертоубийства, которое переживет лишь горсточка людей, способная уместиться под брезентом телеги. И вот такое оружие, могущее обезлюдить землю, уже появилось.
Истерия продолжалась недолго и охватила определенные слои, но в атмосфере города что-то от нее осталось и давало себя знать в такие вот ранние утра в очередях.
Сегодня женщины вполголоса обсуждали события в восточной Словакии, куда из Польши проникали бендеровцы и зверски убивали не только представителей новой власти, но и лесников, лесорубов, женщин, работающих в поле. Особенно их потрясла гибель некоего молодого вахмистра, которого посредине какой-то деревни в предгорье повесили на флагшток вместо флага.
Усилиями маленькой женщины в черном пальто разговор перешел на явление Богородицы, роняющей слезы, рассказчица очень волновалась, ей казалось, что это сулит много бед. Потом другая помянула какую-то святую Терезку Нейманову, которая любила словаков, за то что они чтут Богоматерь, и давно напророчила Гитлеру, что он плохо кончит. Эта женщина не забыла напомнить и о зияющих ранах на руках, ногах и в сердце святой Терезки, о ее мученической жизни и в заключение высказалась в согласии с присутствующими, что всех, кто посягает на святую веру, ждет кара.
Конечно, затевались разговоры и на гражданские темы. Мяснику запомнилось одно такое утро. Он остановился перед воротами как раз в тот момент, когда к группе женщин подошел аптекарь Эуген Филадельфи, чахоточный алкаш, известная в городе личность и завсегдатай ресторана «Централ». До утра он пил и теперь боялся не столько жены с тещей, сколько неотвязных мыслей о близкой смерти — войти в квартиру и лечь в кровать ему было страшно, вот он и бродил до открытия своей аптеки по городу. Пожалуй, это был единственный паланчанин, который любил утренние очереди перед магазинами, — благодаря им он по крайней мере не чувствовал себя совсем одиноким. В это утро Филадельфи шел откуда-то со стороны парка — в последнее время он пристрастился в таком виде бродить вокруг дома, где жила молодая прачка Нела Лаукова. Молодая красивая девица совершенно лишила его покоя, он воспылал к ней такой любовью, какой может воспылать только тяжко больной и распутный мужчина. Она-то его и видеть не желала.