«Да к тому же я не лесбиянка», — добавляла она снова вслух непонятно кому.
***
Без десяти шесть звонил будильник. Он это делал каждое утро, и на его дребезжащий звон в голове отзывался трехпудовый колокол: «Не может быть!» Голова непроснувшейся Таньки не в состоянии была сформулировать дальше: «Не может быть — я легла только что?» Или «Не может быть — я проснулась живая?»
За дверью уже бесновалась Кошка, стучала лапой, мяукала, пытаясь допрыгнуть до дверной ручки, а то и разбежаться да распахнуть сплеча. По утрам куда-то исчезала интеллигентность, выработанная за двенадцать лет кошачьей жизни.
Движениями зомби Танька откидывала одеяло, нечаянно пиная что-то мягкое в ногах. Слышался булькающий звук — на пол приземлялся Хрюша, махровый и розовый, с остывшей грелкой внутри. За ночь таинственным образом он перекочевывал под зеленое одеяло с противоположного края широкой кровати, где из-под одеяла оранжевого цвета выглядывали в непонятном порядке волосатые части тела и раздавался размеренный храп.
Танька неслышно прикрывала дверь спальни за спиной, Кошка ревниво обнюхивала босые ноги, удовлетворялась результатом и величественно шагала по лестнице вниз. Отъевшаяся чуть больше нормы, она переваливалась, как бочонок, и, ступая сразу на две передние лапы, цокала по полу когтями, как босоножками на каблуках.
Кухонный шкафчик отворялся на медленном автопилоте, Танькины пальцы скользили по краю пакетика «Кискас», стараясь не разорвать слишком криво. Кошка нетерпеливо ждала, когда его содержимое очутится в глиняной миске, и тыкалась мордочкой в руки любимой хозяйки.
Руки гладили шелковистую серую спинку, Кошка съедала завтрак и бежала по лестнице вверх, прямо в открытую дверь ванной, где, забыв про артрит, солидность и возраст, резво запрыгивала на край раковины. «М-м-м-ну?» — говорила она почти человеческим голосом, выражая свое возмущение по поводу до сих пор не открытого крана. Руки вертели кран, регулируя тонкую струйку, чтобы напором воды не повредить Кошкин розовый язычок; минуту-другую Танька стояла с застывшей улыбкой, с нежностью глядя на славное существо, связанное с ней узами двенадцатилетней привычки и безусловной любви. Но страшным толчком накатывало пробуждение: «Чем больше любишь, тем страшнее терять».
«И ты тоже умрешь когда-нибудь, — мысленно обращалась она к Кошке. — И скорее всего, раньше меня. Вы все, все! Раньше меня умираете». Худые Танькины плечи вздрагивали, и она лезла под душ, не регулируя воду.
Дальше все шло, как в скучных кадрах повторяющегося кино — словно уже много недель подряд она переживала один и тот же — долгий и неприятный — День сурка.
В семь ноль пять дверь захлопывалась за ее спиной и Танька шагала к станции с ноутбуком в руке и сумкой через плечо — по дорожке вдоль коттеджей у ручья, через мостик и дальше, по тротуару вдоль тихих улиц, слыша лишь карканье ворон и слабый внутренний голос, повторяющий всё то же имя... И чтобы заглушить его, считала шаги: «Раз, два... сто тридцать шесть...» Их получалось всегда девятьсот сорок восемь.
Ровно в семь девятнадцать — и ни минутой позже — прибывал поезд, синий с красной полосой на вагонных боках. Пятьдесят минут можно тупо смотреть в ноутбук. В восемь ноль девять — последняя остановка, толпа людей при выходе через пропускники на вокзале... Метро, час пик... Снова толпа, всасывающаяся в однообразные прозрачные двери многоэтажек возле Спиталфилдс-маркета... Танька когда-то покупала там по утрам вкусный кофе у добродушного итальянца. Кофе теперь не хотелось ни утром, ни вечером.
Девять ноль ноль: офис, стол, кресло, окно с видом на стену бетонного здания. Работа — вернее, однообразный и скучный процесс... Свет дневных ламп — странный, бессмысленный в слиянии с пробивающимися сквозь отверстия между домами тусклыми лучами скупого лондонского солнца. Small talk[93] с коллегами, от которого никому нет ни пользы, ни радости... Lunch[94]... зачем-то надо что-нибудь съесть... До семнадцати тридцати — снова однообразный, скучный, никчемный процесс. А потом: улица — толпа — метро — поезд — ноутбук — последняя остановка. От станции до дома...
«Варвара...»
«Раз-два-три... Ночь, улица, фонарь, аптека...»
«Варвара...»
«...десять-одиннадцать...»
«Варва...»
«...двенадцать...
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет...
«Вар...»
«СТО двадцать пять! Сто двадцать шесть...
Умрешь — начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь...
«...»
«Триста шестьдесят, триста шестьдесят один...»
Девятьсот сорок восемь шагов до коттеджей возле ручья.
Стихи звучали вместо давно заглушенных песен, вращаясь вокруг одной и той же строчки: «Умрешь — начнешь опять сначала...» «Какой смысл во всем этом, если главного не избежать никому? Мы все умрем».
Робин встречал ее угрюмым молчанием. После Нового года он потерял работу и целый день торчал дома, за запертыми дверями и окнами, с соседями не общался, в гости не ходил и сам гостей принимать настолько явственно не любил, что всех распугал, да и Таньке не хотелось никого видеть.
— Что ты делаешь целый день? — спрашивала она его вечером без всякого интереса.
— Навожу в доме порядок. Читаю. Учу китайский. У меня куча дел.
«Нафиг тебе китайский? — думала Танька. — Шел бы лучше искать другую работу, — а потом махала рукой и добавляла про себя: — да впрочем, какая разница... Все равно ведь и ты умрешь тоже, так что живи пока, милый, как хочешь».
Ее мысли о смерти вовсе не связывались с приближением Конца Света, хотя разговоры об этом с Варварой то и дело всплывали в памяти. Сам Конец Света теперь казался такой же нелепой выдумкой, как говорящие гномы или полеты над Москвой. «Смерть постигнет каждого, независимо от того, наступит Конец Света или нет, — думала Танька. — Вряд ли все умрут разом, у каждого свой срок, но он ни у кого не бесконечен». Никакого отчета в том, что подобные мысли только приближали страшный конец всё стремительнее, она себе решительно не отдавала.
И без Конца Света все люди виделись ей почти покойниками. Танька не понимала, к чему нужны их стремления, порывы, ссоры, обиды; всё это совершенно теряло смысл перед лицом смерти — всеобщей и каждого человека в отдельности — ведь кому-то из тех, кто вместе радуются или, наоборот, ругаются друг с другом, все равно предстоит умереть раньше другого... «И когда-нибудь я умру тоже», — думала она, почему-то теряя уверенность, хотя иногда ей казалось, будто она уже умерла. Все меньше людей с ней общались где бы то ни было — на работе, в транспорте, в магазине, словно Танькино тело теряло плотность и она становилась прозрачной. Даже муж перестал уделять ей внимание и, уставившись по вечерам в телевизор, не реагировал на ее «Good night[95]».
«А может быть, все же я умерла и это мой ад? Я призрак, через которого кто угодно сможет пройти запросто и не заметить?» — и она замирала в потоке суетливой толпы, ожидая, что кто-то пройдет прямо насквозь. Вежливые пешеходы лишь плавно огибали ее с двух сторон, без слов и лишних движений, как столб посреди тротуара.
«Призрак я или нет, но я тут вроде как совсем одна... — думала Танька, сидя однажды в вагоне метро напротив влюбленной парочки. — И никто больше не разделяет мою реальность».
Влюбленные ссорились. Девушка надувала губки и обиженно пыхтела, что-то ей явно не нравилось в поступках или словах парня, который сидел с нею рядом. Парень молчал, но смотрел на девушку грустно и нежно-нежно, как на редкостный дивный цветок, с которого боязно сдуть пыльцу. Хорошенькое личико девушки все гуще наливалось сердитым румянцем, пока, не выдержав то ли взгляда, то ли молчания парня, она не отвернулась к темному окну, не видя в нем ничего, кроме своего отражения на стекле. В глазах у нее блеснули слезки. Парень продолжал смотреть на ее профиль с трепетом и тревогой — ему вроде пора было выходить, а после этого, может быть, не видеться с любимой целый длинный рабочий день. Очевидно, прощание — пусть даже всего лишь до вечера — стоило ему больших усилий, но она не поворачивала головы. Он виновато погладил ее по коленке и выскочил на следующей станции.