А еще душа на Земле учится взаимодействию с другими, действует под влиянием страстей и желаний, тут и рождаются кармические задачи, которые привязывают ее к череде перерождений, как цепями. Чем больше препарируешь такую проблему Здравым Смыслом, тем она кажется сложнее. Магическая часть души знает простой ответ, но сознание его отвергает. Никому не удается решить задачу нарочно, она решится сама, если душа достигнет нужного уровня развития.

Цветы

Неподалеку от Москвы, в чистом поле без единого деревца, могильщики ткали бесконечный ковер — черные горизонтальные и вертикальные штрихи оградок, светло-коричневые, уходящие за горизонт ровные ряды деревянных крестов, серая глинистая основа. К ряду ям безостановочно подвозили гробы, родственники на бегу прощались с усопшими, бросали жирную глину горстями, вытирали ладони предусмотрительно захваченными салфетками; молодые, здоровые мужчины с бешеной скоростью работали лопатами, устанавливали венки и цветы. Конвейер.

Кладбище расширялось, ему не хватало места, наползало на городскую свалку. Гниющие отходы стыдливо прикрывали землей и почти сразу снова раскапывали, но уже аккуратным квадратно-гнездовым способом, чтобы уплотнить их гробами.

На одной из свежих могил не было видно ни клочка бурого глинистого грунта из-под вороха венков, увитых золотисто-черными лентами; голые стебельки вызывающе торчали наружу опасными проволочками. Искусно посаженные на них совсем недавно алые маки и белые лилии были срезаны.

На обочине разбитой проезжей части остановился «лексус» вишневого цвета. Две женщины и мальчик направились к той могиле по разжиженной глинистой тропе. Они продвигались медленно, время от времени останавливаясь, чтобы соскрести с подошв грязь, притягивающую всех троих вниз липким грузом. Понадобилось несколько минут, пока цель не обозначилась в их поле зрения сфокусированными очертаниями.

— Кто посмел?! — разнесся над кладбищем душераздирающий крик Ди. — Господи, да что же это такое?! — она зарыдала, схватилась за деревянный крест с начертанными на нем именем и датами рождения и смерти бывшего мужа.

Танька закусила губу и подхватила на руки четырехлетнего Осю, спрятав его лицо на своем плече. Ди трогала руками в дорогих кожаных перчатках страшные черные проволочки, готовые уколоть всех троих немым укором.

— За что? За что-о-о-о?! Как только руки у людей поднялись? — синие глаза Ди театрально взметнулись к небу. — Олежка! Олежка, ты слышишь? Сделай так, чтобы у тех, кто срезал эти цветы, руки отсохли! Да будь они...

— НЕ ПРОКЛИНАЙ! — раздался Танькин голос, зазвучавший странно: в нем не было привычно грассирующего «р», но было столько силы, что Ди съежилась. С минуту она молчала, широко открыв от удивления рот и переваривая впечатление; слезы застыли на длинных ресницах. Придя в себя, достала из сумочки «клинекс».

— А почему, собственно? Вот воровать — грех, а проклинать — нет... Нет такой заповеди. Пусть те, кто срезал эти цветы на похоронных венках, будут так же довольны, как и мы сейчас! Пусть у них, у детей их, у родителей их, болят кишки, все мышцы и все сосуды в степени, пропорциональной полученному нами удовольствию! Пусть они живут до ста лет и каждый день чувствуют себя точно так же физически, как мы чувствуем себя сейчас морально! Пусть жизнь к ним будет так же справедлива, как желание воровать цветы у покойников! Пусть они будут так же красивы, как их моральный облик! Пусть они будут так же счастливы, как все обворованные ими люди — живые и мертвые! Ненавижу!!! — Ди судорожно глотнула холодный воздух. — Чтоб сдохнуть — казалось им наилучшим окончанием их идиотской жизни!

Ди постучала ладонью в перчатке по деревянному кресту:

— Они будут наказаны Богом, Олежка. What comes around goes around![38]

— Бог не наказывает, Ди, — тихо сказала Танька. — Наказывают себя люди проклятьями, обращенными к другим. What goes around comes around[39].

— Очень трудно с тобой разговаривать иногда, — вздохнула Ди. — Вечно все переиначишь, это что, метод общения аналитиков в лондонском Сити?

— Возможно, хотя и там не у всех правильный английский, — Танька подмигнула подруге, давая понять, что ирония относилась лишь к аналитикам. Она продолжала держать Осю на руках, прижимая его к себе и раскачивая, будто убаюкивала. Малыш тихонько сопел ей в плечо.

В сумочке с маленькими золотистыми буквами Prada пискнул мобильник. Ди вытащила розовый айфон последней модели с широким переливающимся экраном:

— Это из английской школы, куда я записала Осю. Там конкурс объявляют еще до рождения детей, представляешь? Нам повезло. Просят привезти его на собеседование с профессором сегодня в три. Поедешь с нами?

Танька опустила Осю вниз. Он постоял между нею и Ди — растрепанный и немножко сонный — и попросился обратно на ручки.

— Ося! Как тебе не стыдно! Ты уже совсем взрослый! Иди скорее в машину, мы едем в английскую школу! — приказала Ди и вновь обратилась к Таньке: — You are spoiling him![40] Ну, так ты с нами?

— I am not spoiling him[41], — возразила Танька. — I am keeping him... warm[42]. Езжайте без меня, мои хорошие. Я здесь побуду еще немножко.

Через несколько минут «лексус» зашуршал колесами по разбитой кладбищенской дороге.

— Балуешь-балуешь, — улыбнулся Олежка, когда машина скрылась из виду. — Ося ничуть не замерз, ни в прямом, ни в переносном смысле. — Он смотрел на Таньку скорее с одобрением, чем с упреком отца, заботящегося о строгом воспитании сына.

— Да мне просто... ужасно потискать его захотелось. Хорошенький такой. Прям как ты, когда был такой же маленький. А потом — Ди тут рыдать начала, слова говорить всякие, зачем Осе надо было это видеть и слышать?

— Ха... ты думаешь, он не видел, не слышал, да? Ося наш давно уже вышел из возраста, когда ты меняла ему памперсы и кормила из бутылочки. Он видит, слышит и понимает намного больше, чем ты думаешь. И... больше, чем, увы, понимает Ди.

— Олежка... А кто срезал цветы?

— Да Бог его знает, — он обратил на сестру пристальный взгляд зеленых глаз. Улыбнулся еще раз. Он выглядел хорошо, прекрасно, можно сказать — больше не был худым и бледным, как несколько дней назад, когда ему с трудом удавалось даже подняться с кровати. На розоватых гладко выбритых щеках играли ямочки, под тонкими рукавами белоснежной рубашки угадывались хорошо накачанные бицепсы. Ни куртки, ни пальто на нем не было, он не чувствовал холода.

— Ты думаешь, я тут за всеми слежу? Кто бы то ни был, красные маки и белые лилии должны нравиться ему намного больше, чем мне. А я вообще-то живые цветы люблю. Желтые розы, — Олежка подмигнул сестре.

— С каких это пор? — удивилась она. — Всегда думала, что тебе только гвоздики нравились. Ну розы так розы, подумаешь, пусть даже хоть желтые, у людей вкусы меняются. Я это учту. А как же быть теперь с Ди и ее проклятьем?

Олежка вздохнул глубоко и перестал улыбаться:

— Не знаю, Танька. Наверное, следить за тем, чтобы оно не вернулось к ней.

Спам

Завывания пожарных сирен все еще были слышны даже на противоположном конце Москвы. Варвара смотрела в окно на голые ветки сирени, словно ждала, что на них вот-вот распустятся цветы и осветят пушистыми гроздьями унылый, пасмурный двор, в котором до сих пор не было снега. Намного больше света и солнца, декабрьского снега или майской сирени хотелось ей снова увидеть одно единственное лицо, пусть даже и часа еще не прошло с тех пор, как она его в последний раз видела. После сегодняшней «операции» в Измайлово то самое лицо приняло вдруг иное — не то деловое, не то отрешенное — выражение, когда Танька сказала, что не сможет пойти, как обычно, к Варваре домой и что ей вообще надо в другую сторону. Сослалась на «безотлагательное совещание», точь-в-точь как ее муж Робин, даже телефон из кармана плаща вытащила. Варвара успела заметить, что полученная на нем эсэмэска была от Ди, и по-детски закусила губу: чувство обиды и, наверное, ревности наполнило до края. «Зачем же врать-то понадобилось?» — терзалась она, разглядывая через окно голые ветки, но чем дольше, тем сильнее хотела увидеть Таньку.