Произошел этот порыв, нет ли — судить об этом можно лишь по вскользь брошенным замечаниям, в том числе самой Мэрилин, да по догадкам биографов. Уже упомянутая мной Лена Пепитоне (в книге своих воспоминаний она часто не цитирует слова Мэрилин, а пересказывает их от себя) пишет, что «Мэрилин относилась к ней [Лайтес] с почтением и ее заигрывания воспринимала просто как часть репетиционного процесса…». Звучит очень правдоподобно, хотя складывается впечатление, что Мэрилин (пусть даже в чужом пересказе) оправдывается. Однако чтобы понять, что речь идет не просто о скандальной близости двух женщин (если, оговорюсь, она действительно была), а об особенностях личности Мэрилин, ее характера, о ее нравственной основе — обо всем том, что впоследствии привело к брентвудской трагедии 5 августа 1962 года, следует, видимо, представить себе реальную Мэрилин, какой она была не на рекламных фотографиях, а в действительности, увиденной женщиной, которую подозревают… Бог знает в чем. Мы уже знаем, какой она увидела Мэрилин впервые в своем офисе; знаем также и то, что, как у всех нервических людей, воспоминания ее рисуют прежде всего ее самое. Это-то и интересно, ибо помимо портрета Мэрилин мы имеем возможность понять, с какими людьми она сближалась начиная с первых же ее голливудских лет, кто воздействовал на ее ум, психику, на манеру поведения, на способ жизни.

Итак, вот как вспоминает Наташа Лайтес о совместной с Мэрилин жизни в своей квартире в 1948 году: «Дважды — в 11 часов дня и в полдень — она обнаженная дефилировала между спальней и ванной комнатой. Купание занимало у нее по меньшей мерс час. Затем все в том же дремотном, полусонном состоянии она скользила на кухню и готовила себе всегда один и тот же завтрак: апельсиновый сок, желе, холодную овсяную кашу с молоком, два яйца. Ни кофе, ни чая. И позднее, став «звездой», имея прямо на студии роскошное бунгало — с костюмерной, спальней, гардеробной и ванной, — Мэрилин так же беспечно слонялась, полностью обнаженная, по всему своему бунгало, среди костюмерш, гримерш, парикмахерш. Казалось, она блаженствовала, сняв с себя одежду, это состояние ее гипнотизировало. Если она вдруг замечала собственное отражение в большом — в рост — зеркале, она садилась перед ним или даже оставалась стоять, слабо шевеля губами, рассеянно полузакрыв глаза, точно кошка, которую чешут, впитывая в себя собственное отражение».

Надо признать, что если Мэрилин вспоминала о своей учительнице всегда очень уважительно, то та взаимностью ей не платила. Отнюдь: вот уже второй отрывок из ее воспоминаний о Мэрилин, и всюду мы видим какую-то поразительно злопамятную пристрастность. Исключая горечь отторгнутого (Страсбергами) и неоцененного (Мэрилин) авторитета, следует отметить острую предвзятость, завистливую мелочность воспоминаний. Для нас, читателей следующих эпох, эти воспоминания важны как свидетельства о живой Мэрилин, пусть и показанной в невыгодном свете. Однако важно и то, как воспринимали ее люди, пользовавшиеся ее особым доверием. Конечно, текст Лайтес не предназначался для печати (и я не знаю, опубликован ли он до сих пор), но даже эти отрывки, процитированные Гайлсом, показывают, как мало значат подчас даже самые близкие, самые доверительные отношения между людьми, встретившимися за профессиональной деятельностью; выясняется, что достаточно любой случайности, и самые добрые отношения («Я дышала за нее», — скажет еще Наташа) пророют в душе бороздку недоброжелательности и зависти. Это особенно печально именно потому, что текст Лайтес не предназначался для публикации, то есть отражал искренние чувства Печально это и потому, что вся жизнь Мэрилин фактически состояла из одной только профессиональной деятельности, ибо существование в Киногороде — уже профессия, а в череде воспоминаний о Мэрилин предубежденность Лайтес отнюдь не исключение.

«Я распустила Наташу, и напрасно, — вспоминала позднее Мэрилин. — Она же не парень. Только чтоб время занять. Больше-то ничего! А она всерьез ревновала меня ко всем — ну ко всем! — мужчинам, с которыми я встречалась. Решила, что я ее жена. Она — великолепная учительница, но есть в ней что-то, все разрушающее. Я боялась ее, и мне пришлось уйти».

Впрочем, разрыв с Наташей Лайтес — дело будущего. Пока Мэрилин продолжает с помощью своей преподавательницы попытки овладеть секретами поведения на экране и на съемочной площадке, научиться отчетливо произносить слова, двигаться и реагировать на чужие реплики и движения; в зависимости от того, с кем она в тот или иной момент связана (и, соответственно, не зная, будет ли эта связь «опасной» или нет), бывшая миссис Дахерти переезжает из одного голливудского особняка в другой, меняя одного жизненного гида на другого; наконец будущая Королева экрана изо всех сил старается, хотя и не очень-то успешно, то через одни двери, то через другие каким-либо образом проникнуть на съемочную площадку, а следовательно — на экран.

Если постараться по этим внешним событиям, как по вешкам, определить постепенное рождение, сотворение Королевы экрана, Богини любви и проч., то придется признать, что из Нормы Джин никогда не получится Мэрилин Монро и она под любым именем до конца своих дней обречена разносить сигареты, удовлетворять очередного патрона, учиться отчетливому произношению и ютиться по чужим углам. Не получится Мэрилин Монро? Но ведь она получилась! Стало быть, внешняя жизнь — лишь покрывало, уберегающее от посторонних глаз жизнь внутреннюю, невидимые, но от этого не становящиеся менее реальными процессы. Совершенствовалось ее духовное «я». У этого «я» не было ни интеллектуального, ни образовательного, ни трудового, ни, наконец, нравственного цензов. Но к чему природе эти цензы?

* * *

Закончились съемки «Хористок», фильм в октябре 1948 года вышел на экраны, Мэрилин, как мы уже знаем, получила похвальный отзыв — первый в ее жизни, но вряд ли все это принесло ей удовлетворение. Ибо за месяц до этого Мэрилин была из «Коламбии» уволена. Опять-таки, повторяю, это не было классическим увольнением, которое хорошо знакомо всем нам: она не писала заявлений «по собственному желанию», на специальной доске никто не вывешивал приказов с совершенно бесполезной ссылкой на трудовое законодательство — с ней просто не продлили опционный контракт. Нетрудно представить ее растерянность, даже отчаяние: от нее отказывалась уже вторая кинокорпорация. В Голливуде, где любят удачливых, Мэрилин рисковала получить репутацию неудачницы. И все пока подтверждало трехлетней давности скептицизм Джима Дахерти относительно ее «звездных» шансов. Однако что же все-таки произошло на сей раз? Почему после, казалось, удачного выступления актрисы студия тем не менее расторгла с ней контракт? Биографы единодушно называют одну причину — столкновение с Гарри Коном. Правда, излагают они этот эпизод из жизни Мэрилин неодинаково и, прямо сказать, пристрастно — кто в пользу Мэрилин, кто в пользу Кона. Поэтому я изложу его так, как его описала сама Мэрилин. Кстати, в отличие от биографов, она ни разу не называет Кона по фамилии, а почти как в оперетте — мистер Икс.

«Дверь в глубине кабинета отворилась, и вошел человек. Я его никогда не встречала, но, кто он, мне было известно. Он возглавлял студию Икс и был столь же велик, как и мистер Шенк и мистер Занук.

— Хелло, мисс Монро, — сказал он и, подойдя ко мне, обнял меня за плечи. — Ну! Пошли ко мне в кабинет, поговорим.

— Не знаю, как быть, — ответила я. — Я жду мистера А.[17]Он позвонил мне относительно роли.

— Да черт с ним, с мистером А.! — сказал великий человек. — Он поймет, где вы.

Заметив, что я колеблюсь, он добавил:

— Да что с вами такое? Вы что — приняли что-нибудь? Или не в курсе дела, кто здесь хозяин?

Я последовала за ним, и через дверь в глубине мы вошли в кабинет, который был в три раза просторнее кабинета мистера А.

— А ну-ка повернитесь, — сказал великий человек.

Я повернулась, как это делают манекенщицы.