Между тем именно Наташа Лайтес постаралась привить Мэрилин вкус к настоящей культуре и придать ее чтению последовательность. «Она была глубоко культурной женщиной, — говорила о ней позднее Мэрилин. — Она объяснила мне, что именно следует читать, и я взялась за Толстого и Тургенева. Все их персонажи, которых я вычитывала, снились мне, я слышала, как они разговаривают между собой». Однако сблизило обеих женщин доверие. Наташа Лайтес оказалась вообще первым человеком, кто поверил в Мэрилин. В атмосфере всеобщего «из кожи» стремления наверх, к богатству и славе, среди повсеместных зависти, ревности, сплетен и скандалов, не только требующих выдержки, но и раздражающих, нервирующих и угнетающих, доверие и благожелательность воспринимались как ниспосланные свыше. Ведь, откровенно говоря, Мэрилин почти ничем не отличалась от десятков других «старлеток», разрывавшихся между желанием прорваться на экран и угодить своим всевластным и капризным боссам. Ее специфическую ауру еще надо было разглядеть. Вот какой предстала Мэрилин летом 1948 года, когда впервые переступила порог наташиного офиса: «Покачивая бедрами, она нервно вошла в двери моего голливудского офиса. На ней было очень узкое вязаное платье из красной шерсти, с необыкновенно низким вырезом. Лифчика она, понятно, не носила… Она боязливо присела на кончик стула, сжимая неаккуратный сверток из коричневой бумаги и сохраняя на лице деревянное выражение, точно у куклы, с какими выступают чревовещатели. На кончике ее носа я отчетливо увидела бугорок, который она пыталась закрыть толстым слоем грима. Когда она разговаривала, создавалось впечатление, какое обычно бывает в кафетерии, когда кто-то проводит ножом по тарелке… девушка с крашеными бледно-желтыми волосами, с вульгарным, нервно кривящимся ртом, и ее тело… Gauche[16], да еще глуповатая, одетая точно потаскуха».

Эти воспоминания Лайтес написала спустя много лет (она умерла, кстати, вскоре после Мэрилин, в 1964 году), и в них чувствуется не только стремление показать проделанную работу — вот из какой девчонки она создала «звезду»! — но и горечь от того, что ее безжалостно вытеснили из жизни и из судьбы Мэрилин куда более энергичные и влиятельные супруги Страсберг. Отсюда, возможно, излишняя резкость характеристик и общий негативизм. Но даже если смягчить эпитеты, все равно окажется, что многомесячное прислуживание Джо Шенку, беготня то за Карролом, то за Картером, бесприютная жизнь, бессемейное, бездомное существование посреди шумного, суетного, богатого и равнодушного Киногорода практически разрушили, в общем, достаточно спокойный и веселый характер Нормы Джин, бывшей миссис Дахерти. (Я уже по привычке хотел было вновь пригласить читателя посмотреть фотографии, но откуда их взять? Какому фотографу в те годы пришло бы в голову запечатлеть подобный визит? И зачем? На этом не сделаешь рекламы…)

Задача, которая первоначально стояла перед Наташей Лайтес, была чисто функциональной и не таила в себе никакого второго смысла. Требовалось подготовить молодую, неопытную актрису (даже не актрису — манекенщицу) к выступлению на экране, к съемкам, к роли в фильме, наконец — к работе с режиссером. Ее следовало научить разговаривать, двигаться, реагировать на партнеров. Вот пример их совместной работы.

«— Дорогая, я тебя не слышу. Когда ты говоришь, то не разжимаешь губ. Тебе придется отработать дикцию. Дикция, дикция, дикция — сейчас для тебя нет ничего важнее дикции.

— Я сделаю все, что вы скажете.

— Тогда ты должна запоминать текст. И не думай выходить на площадку, не зная назубок текста. С начала на конец, с конца на начало — выучив его, ты сможешь даже произносить его без слов, душой. Но первым делом следует отработать дикцию».

Кроме готовности Мэрилин выполнять любые указания репетитора (готовности, впрочем, вполне понятной, ибо забрезжила наконец возможность сняться в более или менее значительной роли), я бы не отметил здесь никаких подводных рифов. Рабочие отношения преподавателя и дебютантки. И — вкупе с работой Картера — отношения эти принесли вполне добротный результат, во всяком случае, выступила она в «Хористках» не хуже прочих, в том числе «звезды» фильма, Адел Йергинс. Это не осталось незамеченным — рецензент Тибор Крекеш писал в «Моушн пикчер хералд»: «Одно из ярких пятен — пение мисс Монро. Она прелестна, а стиль и приятный голос многое обещают». Насколько известно, эта рецензия — первая в жизни Мэрилин. И хотя здесь в основном отмечена работа Картера, все-таки стиль тоже что-нибудь да значит. Как бы то ни было, но работа с репетиторами не прошла даром. Однако, если отношения с Каргером, как мы уже знаем, быстро распались, то с Наташей Лайтес все произошло по-иному.

Мне трудно судить о том, что там случилось на самом деле: во-первых, мы вступаем здесь на зыбкую почву догадок, слухов, легкомысленных заявлений Мэрилин; во-вторых, речь идет об очень тонкой материи — о чувственных отношениях (если они действительно были) там, где их быть, казалось бы, не должно. Предвижу возражения наших не избалованных тонкостями читателей, и если касаюсь этих вопросов, то только потому, что это — часть жизни Мэрилин, жизни, которая то и дело распадалась на части и вновь собиралась в нечто целое и противоречивое, каждую секунду чреватое новым распадом. Увы, целостно и законченно выглядят только фотографии Мэрилин. Реальная женщина, она вся была сложена, слеплена, соткана из неизвестности и неожиданностей. (Вообще, когда смотришь на фотоизображения Мэрилин тех лет и читаешь о ее отношениях с людьми, оказавшимися по разным причинам ей близкими, — с Шенком, Карролом, Картером, с Наташей Лайтес, многими другими, — поневоле проникаешься уважением к фотографам по рекламе. Ведь фотография, в отличие от живописного портрета, показывает человека реального, существовавшего на самом деле, а не некое представление о нем, не его идеальный образ. Но вот изображен реальный человек, и выясняется, что к своей реальной жизни, к ее сложностям и противоречиям он не имеет никакого отношения. Это и есть имидж, легенда. Может, действительно плюнуть на все сложности и тонкости и ограничиться рассматриванием рекламных фотографий?)

Итак, Наташа Лайтес поселила Мэрилин у себя. Будучи гораздо старше, образованнее, энергичнее и сильнее (в волевом отношении, конечно), она практически взялась не только за профессиональную подготовку молодой актрисы, но и за ее воспитание. Возникла уже привычная для Нормы Джин ситуация — новая семья и приемная мать. Фанатично преданная профессии, Лайтес, как мне кажется, никакой другой жизни после смерти мужа себе не представляла, попросту не замечала. Получив право (и обязанность) работать с Мэрилин, она увидела в этой плохо воспитанной, необученной, но маняще красивой девушке некие природные задатки. Она почувствовала в своей подопечной — и это особенно важно — не только необыкновенную ауру, практически никогда не встречавшуюся у актеров, с которыми ей ранее приходилось иметь дело, но и некую слабость характера, определенное безволие, своего рода податливость, а также то, что выше я назвал прикосновенностью. Фраза «Я сделаю все, что вы скажете», не фраза даже — принципиальная готовность выполнить любое указание, последовать любому совету оказалась для Лайтес ключом к постижению своей ученицы. (Я не убежден, осознала ли сама Мэрилин, что сказала фразу, из которой можно было сделать столь далеко идущие выводы. Одержимая идеей прорваться на экран и угнетенная неудачами, она действительно была готова исполнить любоепрофессиональноеуказание.) Ей наверняка почудился в Мэрилин благодатный природный материал (вроде глины), из которого можно слепить все, что угодно. Однако свобода обращения с человеческим «материалом» не обходится безнаказанно ни тем, из кого лепят, ни скульпторам. Прибавьте сюда еще жизнь в одной квартире (акция, впрочем, достаточно невинная — так легче работать), и станет ясно, что Лайтес угодила в ловушку, которую расставила сама себе, причем незаметно для себя. Чувственную ловушку. В этом нет ничего удивительного: непрерывный контакт сильной, энергичной женщины и привлекательной, податливой, прикосновенной девушки, да еще при актерском «взаимном обнажении» (вспомним Бергмана), вполне мог привести к чувственному порыву.