Здесь было темно, тихо. Он толкнул приоткрытую дверь и в первое мгновение увидел лишь свет ночника, потом на подушке лицо отца. Хотя глаза были закрыты, хотя лежал он неподвижно, сомнений быть не могло: жив.

Антуан вошел.

И как только он вступил в спальню, он заметил, что у постели стоят с таким видом, будто что-то сейчас лишь стряслось, Теривье, Селина, Адриенна и еще одна, новая, пожилая, незнакомая ему монашенка.

Теривье шагнул ему навстречу из полумрака, приблизился и увел за собой в ванную комнату.

— Я боялся, что ты вовремя не поспеешь, — стремительно заговорил он. Так вот, старина, произошла закупорка почки. Жидкость не выделяется. Совершенно не выделяется… На беду, уремия приняла спастическую форму. Я провел здесь ночь, не хотел оставлять женщин одних, но если бы ты не приехал, уж совсем было собрался вызвать санитара. За ночь было три приступа, и последний самый сильный.

— А когда почка отказала?

— Уже сутки. Во всяком случае, сестра заметила это вчера утром. И, понятно, отменила уколы.

— Н-да, — протянул Антуан, покачав головой.

Они переглянулись. Теривье без труда прочел мысли Антуана: "Если в течение двух месяцев подряд мы смело пичкали больного, у которого осталась всего одна почка, разными ядами, почему же сейчас с запозданием мы стали такие щепетильные…" Теривье нагнул голову и развел руками.

— Все-таки, старина, мы же не убийцы… При уремии морфий противопоказан!

Ясно, противопоказан… Антуан, не отвечая, кивнул в знак согласия головой.

— Ну, я бегу, — проговорил Теривье. — Позвоню после двенадцати. — И вдруг в упор: — Да, кстати, как с братом?

В золотистых зрачках Антуана зажегся огонек, Он опустил веки, потом снова их поднял.

— Поймал, — сказал он с беглой улыбкой. — Даже сюда привез. Он здесь.

Теривье запустил в бороду свою пухлую руку. Он в упор разглядывал Антуана живыми, веселыми глазами, но сейчас было не время да и не место задавать вопросы. К тому же вошла сестра Селина и принесла Антуану халат. Теривье посмотрел на сиделку, потом на своего друга и без обиняков заявил:

— Ну, я ухожу. Денек будет нелегкий.

Антуан нахмурил брови.

— Должно быть, без морфия он ужасно страдает? — спросил он сестру.

— Я ставлю ему очень горячие компрессы… И горчичники тоже… — И так как Антуана, очевидно, не совсем убедили ее слова, она поспешила добавить: Все-таки так ему немножко легче.

— Вы хоть добавляете в компрессы опий? Нет? — Он-то отлично знал, что без морфия все равно… Но ни за что на свете он не признался бы вслух, что бессилен. — Моя сумка внизу, — обратился он к сестре. — Я сейчас вернусь. Подтолкнув Теривье к дверям, он сказал: — Проходи!

"Что-то делает Жак?" — думал он, шагая по квартире. Он так и не успел заняться братом.

Оба врача быстро спустились с лестницы, не обменявшись ни словом. На последней ступеньке Теривье обернулся, протянул руку. Пожав ее, Антуан вдруг спросил:

— Скажи, Теривье… Только откровенно. Каков твой прогноз?.. Теперь все должно пойти быстрее, да?

— Безусловно, быстрее, если уремия усилится.

Антуан ответил энергичным пожатием руки. Он почувствовал прилив терпения, мужества. Раз это вопрос часов… Да и Жак нашелся.

Наверху, в спальне, у постели больного остались только Адриенна с пожилой монашенкой, и они не заметили, что вот-вот начнется приступ. Когда же их внимание привлекло одышливое дыхание больного, кулаки уже судорожно сжались, голова откинулась назад, так как свело шейные позвонки.

Адриенна бомбой вылетела в коридор:

— Сестра!

Никого. Она помчалась в прихожую.

— Сестра Селина! Господин Антуан! Скорее!

Крик ее услышал Жак, сидевший все это время в кабинете вместе с Шалем; не успев опомниться, он бросился в спальню.

Дверь была открыта. Он зацепился за стул. Он ничего не видел. Закрывая свет ночника, вокруг больного суетились какие-то фигуры. Наконец он разглядел лежавшее поперек постели тяжело осевшее тело, руки, хватавшие воздух. Больной соскользнул на самый край матраса; Адриенна с монашенкой старались его приподнять, но ничего не получалось. Жак бросился на помощь, уперся коленом в одеяло и, обхватив отца поперек туловища, не без труда приподнял его, потом уложил на подушки. Он ощутил прикосновение этого горячего тела, слышал прерывистое дыхание, увидел сверху неподвижную маску с белыми глазами без зрачков, глядел на нее в упор и с трудом узнавал знакомое лицо; Жак так и остался в этой позе, согнувшись, стараясь удержать сотрясавшееся от конвульсий тело.

Нервические подергивания утихали, восстанавливалось кровообращение. Бессмысленно блуждавшие зрачки появились, уставились в одну точку; постепенно возвратились к жизни глаза, и, казалось, больной заметил молодое лицо, склонившееся над ним. Узнал ли он блудного сына? И даже если настал миг просветления, удалось ли ему отсеять реальное от разорванных видений, заполнявших его бред? Губы его шевельнулись. Зрачки расширились. И внезапно в этих тусклых глазах Жак поймал знакомое по воспоминаниям выражение: раньше, когда отец хотел припомнить забытую дату или имя, взгляд его принимал как раз такое внимательно-туманное выражение, чуть начинал косить.

Жак выпрямился, опираясь на кулаки и чувствуя, как ему перехватило горло, машинально пробормотал:

— Ну как, Отец? Ну как? Как ты себя чувствуешь, Отец?

Веки г-на Тибо медленно опустились. Нижняя губа еле заметно задрожала, а вместе с ней и бородка; потом дрожь, усилившись, распространилась по всему лицу, захватила плечи, грудь: отец рыдал. Из обмякших губ вырывалось бульканье, — так булькает пустая бутылка, опущенная в воду; пожилая монашенка протянула руку и вытерла больному кусочком ваты подбородок. А Жак, не смея шевельнуться, ослепший от слез, все еще стоял, согнувшись над этой зыбящейся массой, и тупо твердил:

— Ну, ну, Отец… Как ты себя чувствуешь? А? Как ты себя чувствуешь, Отец?

Антуан, вошедший в спальню вместе с сестрой Селиной, замер на пороге, заметив брата. Он не мог понять, что произошло. Впрочем, он и не старался понять. В руке он держал градуированный стакан, чем-то наполовину наполненный. Сестра несла какой-то сосуд, полотенца.

Жак выпрямился. Его отодвинули в сторону. Занялись больным, подняли одеяло.

Он отошел в самый угол спальни. Никто не обращал на него внимания. Остаться здесь, глядеть на эти муки, слышать крики? Нет… Он подошел к дверям и, переступив порог, сразу почувствовал облегчение.

В коридоре было темно. Куда пойти? В отцовский кабинет? Он уже достаточно насладился беседой с г-ном Шалем, который, взгромоздившись на свой высокий стул, сидел ссутулясь, положив руки на колени, с таким видом, будто ждал, когда его прикончат. С Мадемуазель тоже было не легче: согнутая вдвое, с опущенной головой, она бродила из комнаты в комнату, словно потерявшая хозяина собака, увязывалась за любым, кто проходил мимо; словом, такая крохотная, ухитрялась заполнить собой всю пустовавшую квартиру.

Единственная запертая комната, где можно укрыться, — это комната Жиз. Ну так что же такого? Жиз ведь в Англии!

Шагая на цыпочках, Жак пробрался в комнату Жиз и задвинул засов.

И сразу же наступило успокоение. Наконец-то он один после целого дня и ночи этой непрерывной подневольщины!

В комнате было холодно. Электричество не действовало. Запоздалый свет декабрьского утра уже пробивался сквозь планки ставен. Как-то не сразу связал Жак это темное убежище с мыслью о Жиз. Он наткнулся на стул, сел и, зябко сложив руки, весь съежившись, ни о чем не думая, застыл в этой позе.

Когда Жак очнулся, дневной свет уже просачивался сквозь гардины, и он вдруг узнал их синенькую полоску… Париж… Жиз… За время его сна, оказывается, ожила забытая декорация. Он огляделся. Каждого из этих предметов он касался сотни раз, — тогда еще, в прежней жизни… А где же его фотография? Рядом с портретом Антуана на обоях выделялся квадрат посветлее. Значит, Жиз сняла ее? С досады? Да нет! Увезла с собой! Ясно, увезла с собой в Англию! Ох, значит, придется начинать все сначала… Он встряхнулся, как попавший в сети зверь, который при каждой попытке вырваться запутывается все сильнее. Жиз в Англии. К счастью! И вдруг он почувствовал к ней ненависть. Всякий раз, когда он думал о Жиз, он сразу же падал в своих глазах.