Господин Тибо прикрыл глаза. Он слишком бурно двигался и, очевидно, содрал себе струп, потому что поясницу сейчас жгло огнем. Он вытянулся во весь рост и, лежа неподвижно, через равные промежутки твердил сквозь плотно стиснутые зубы.
— Ой-ой-ой-ой-ой!..
— Послушайте, ведь вы же христианин, — осторожно продолжал аббат сокрушенным тоном, — и вы прекрасно знали всегда, что земная наша жизнь рано или поздно приходит к концу. Pulvis es…[160] Неужели вы забыли, что это существование принадлежит не нам? А вы восстаете так, будто вас хотят лишить добра, которое вы сами себе приобрели! Но вы же знали, что бог даровал нам нашу жизнь только на время. И в тот час, когда вам, мой друг, быть может, предстоит заплатить долг свой, какая же это неблагодарность вступать в торг…
Больной приоткрыл веки и устремил на священника взгляд, полный злобы. Потом глаза его неторопливо обежали спальню, задерживаясь на всех этих вещах, которые он прекрасно различал даже в темноте и которые столько лет были его собственностью, которые он видел каждый день и каждый день владел ими.
— Покинуть все это, — пробормотал он. — Не хочу. — По телу его внезапно прошла дрожь. — Боюсь! — повторил он.
Священник, охваченный жалостью, еще ниже нагнулся над больным.
— Божественный наш учитель тоже познал все пытки агонии и кровавый пот. И он тоже на мгновение, всего на краткое мгновение, усомнился в доброте Отца своего. "Eli, Eli, lamma sabacthani?.." — "Отец отец, зачем ты покинул меня?.." Поразмыслите, друг мой, разве не существует между вашими муками и муками Иисуса Христа трогательное сходство? Но он, Иисус, тут же вновь укрепил себя молитвой и воскликнул в великом порыве любви: "Отец! Я здесь! Отец, я верую в тебя! Отец, предаю дух свой в руки твои! Да свершится воля твоя, а не моя!"
Аббат почувствовал, как под его пальцами дрогнула эта отекшая кисть. Он помолчал, затем заговорил снова, не повышая голоса:
— А подумали ли вы о том, что вот уже века, тысячи веков бедное человечество исполняет на сей земле удел свой? — Но тут же понял, что этот довольно расплывчатый аргумент не достиг цели. — Подумайте хотя бы о вашей семье, — уточнил он, — о вашем отце, о вашем деде, о ваших предках, о всех людях, подобных вам, которые были до вас, жили на этой земле, боролись, страдали, надеялись, как и вы, и которые один за другим в час, назначенный со дня сотворения, возвращались к своему исходу… Reverti unde veneris, quid grave est?..[161] Разве не приносит спокойствия, друг мой, мысль об этом возвращении всего сущего в лоно нашего всемогущего Отца?
— Да… но… еще не сейчас, — вздохнул г-н Тибо.
— И вы еще жалуетесь! И, однако, скольким людям было отказано в такой участи, как ваша! Вам была дарована милость достичь возраста, какой не был дан многим и многим. Господь осыпал вас дарами, послав жизнь долгую, дабы вы успели спастись.
Господин Тибо вздрогнул.
— Аббат, — пробормотал он, — это же самое страшное.
— Да, страшное. Но вы меньше, чем кто-либо другой, имеете право страшиться, ведь вы…
Больной резким движением вырвал свою руку из рук аббата.
— Нет, — отрезал он.
— Нет да, нет да, — настойчиво, но мягко проговорил аббат. — Я сам свидетель ваших деяний. Высшая цель была для вас важнее всех земных благ. Из любви к ближнему вы боролись против нищеты, против морального падения. Такая жизнь, как ваша, друг мой, — это жизнь человека достойного. И именно она должна привести вас к мирной кончине.
— Нет, — глухо повторил больной. И так как аббат снова потянулся взять его руку, Оскар Тибо запальчиво отдернул свою.
Каждое слово священника ранило его до крови. Нет, никогда не подымался он над земными благами. Просто умело всех обманывал. И аббата в том числе. И себя почти все время обманывал. А в действительности он всем пожертвовал ради того, чтобы добиться людского почета. А у самого были только низкие, Самые, самые низкие чувства, и он их скрывал! Эгоизм, тщеславие! Жажда богатства, власти! Благодеяния напоказ, чтобы быть в чести, играть первую роль! Грязь, притворство, ложь, ложь!.. Если бы только он мог стереть былое, начать все сызнова! Ах, как же ему сейчас стыдно этой жизни достойного человека! Наконец-то он увидел ее такой, какая она была в действительности. Слишком поздно. Настал час подведения счетов.
— Такой христианин, как вы…
Господин Тибо взорвался:
— Да замолчите вы наконец! Христианин?.. Нет. Никакой я не христианин. Всю свою жизнь я… я хотел… Любовь к ближнему? Да замолчите! Я не умел любить. Никогда, никого!
— Друг мой, друг мой, — твердил аббат.
Он ждал, что г-н Тибо сейчас начнет, по обыкновению, обвинять себя в том, что довел Жака до самоубийства. Но нет: в эти последние дни отец ни разу не вспомнил о своем пропавшем сыне. Теперь память подсказывала ему лишь давно минувшие куски жизни: юность, сжигаемую тщеславием, вступление в свет, первые битвы, первые отличия, подчас почести зрелого возраста; но последние десять лет уже исчезли в сумрачной дымке.
Преодолевая боль, г-н Тибо поднял руку.
— Это ваша вина, — вдруг бросил он в лицо аббата. — Почему вы мне, когда еще было время, ничего не сказали?
Но тут же отчаяние возобладало над злобой, и он залился слезами. Рыдания сотрясали все его тело, как взрывы смеха.
Аббат нагнулся к больному.
— В жизни каждого человека наступает такой день, такой час, краткий миг, когда господь бог в неизреченной милости своей вдруг является перед нами в яви и протягивает длань свою. Иной раз протягивает ее нечестивцу, иной раз тому, кто прожил долгую жизнь и считался христианином… Как знать, друг мой? Быть может, именно сегодня вечером впервые вам протянута длань божия.
Господин Тибо открыл глаза. Его усталый мозг уже не слишком ясно отличал божью длань от руки священника — такой живой, близкой от него руки. Он приподнялся, схватил эту руку и пробормотал, задыхаясь:
— Как же быть? Как же быть?
Говорил он не так, как раньше: в голосе уже не звучал панический ужас перед лицом смерти; в нем звучал вопрос, на который можно получить ответ, звучал страх, уже проникнутый раскаянием, тот страх, что может развеяться после того, как будет получено отпущение грехов.
Час господень пробил.
Но для аббата это был самый трудный час. Он сосредоточился на минуту, как обычно перед началом проповеди, уже взойдя на кафедру. Хотя на лице священника не отразилось ничего, упрек г-на Тибо больно его задел. Сколь действенно было его влияние на эту натуру, исполненную гордыни, на того, кого вел он вот уже столько лет? Как выполнил он свою миссию? Еще было время исправить упущения, — упущения кающегося, упущения духовника, — надо было завладеть этой трепещущей ныне душой и отвести ее к Стопам Христовым.
И тут, как опытный сердцевед, аббат ловко прибег к благочестивому ходу.
— Вот о чем надо сокрушаться, — проговорил он, — не о том вовсе, что кончается ваше земное существование, а о том, что было оно не таково, каким должно… Но ежели ваша жизнь была недостаточно назидательным уроком, ну что ж, смиренно приняв кончину, как подобает истинному христианину, вы, по крайней мере, оставите после себя прекрасный пример! Пусть ваше поведение в минуту смерти станет образцом, поучением для всех тех, кто вас знал.
Больной беспокойно шевельнулся и высвободил свою руку. Эти слова священника нашли в нем отклик. Да! Да! Пусть о нем говорят: "Оскар Тибо скончался как святой", Он с трудом сложил пальцы и закрыл глаза. Аббат заметил, как ходит его подбородок; больной молил господа даровать ему милость назидательной кончины.
То, что испытывал он сейчас, было уже не так страхом, как пришибленностью: он чувствовал себя жалкой вещью среди стольких других тленных вещей; и в этой жалости к самому себе, сменившей приступы ужаса, было даже что-то сладостное.