— Так как же быть? — спросил Пушкин. — С чего начинать?

— Знамо, с него и начинать.

— А как? Как начать? — совсем пьяным голосом заговорил другой стрелец, Рожин, до сих пор упорно молчавший. — Ну говори, как? Ты у нас мудер-то, у, мудер!

— Да так, сам мудер, знаешь.

— Не знаю…

— Да изрезать ножей в пять…

— А-а! Это я умею…

Хотя и Соковнин, и Цыклер тоже были уж довольно пьяны, но они лукаво переглянулись.

— Так выпьем же, брат, еще и поцелуемся, — обратился вдруг последний к Рожину.

— Поцелуемся, Иван Богданыч, — отвечал тот пьяным голосом.

Он с трудом поднялся с лавки и обнял Цыклера.

— А со мной, Иван Богданыч? — поднялся и Филиппов. — Я тоже не промах, коли на то пошло.

— Ладно, и с тобой, Вася.

— А со мной? — поднялся и донец. — Я и в один нож изрежу… на кабана и на тура хаживал…

Цыклер перецеловался со всеми.

— Так как же, боярин? — обратился он и к Соковнину, который склонился на стол и, казалось, дремал. — Что если учинится это?

— Что, Иванушка, учинится? — спросил старик, как бы очнувшись.

— Да коли ножей в пять, в один ли, все едино.

— А! Того, сокола?

— Да… Кому ж быть на царстве? Не царевичу же, чай!

— Ну его! Видали уж мы сосок на царстве… титьку сосет и государствует!

— Так как же?

— Изберем всею московскою землею: Москва Клином еще не стала…

— Ну, Клину далеко до Москвы, — улыбнулся Цыклер. — Кого же?

— Кого? Шеина? Да он нам не рука, и безроден.

— А Борис Шереметьев? Его счастье, его стрельцы любят.

— И он не рука, — возразил Соковнин, — с ним возьмут и царевну Софью, а царевна возьмет царевича.

— А, Василья Голицына?

— Еще бы! Она его тебе на шею посадит…

— На шею ли? — улыбнулся Цыклер.

— Знамо… А князь Василий по-прежнему орать станет, учен больно. Нет, и это не рука.

Цыклер снова обошел своих гостей и снова подлил каждому.

— Выпьем, дорогие гости, про здоровье государя! — громко сказал он, подымая свою стопу.

— Какого государя? — спросил донец. — Того, что по копейке платит?

— Нонешнего? — спросили стрельцы.

— Нет, того, кого нам Господь пошлет.

— Ладно! Идет! Слава! Буди здрав!

Соковнин встал и поднял свой кубок.

— Господа и братия! — торжественно сказал он. — Если кого выбирать в цари российской земле, так царя Иоанна шестого.

— Кто он? Где он? — закричали все.

— Вот он!

И Соковнин обнял Цыклера. В соседней комнате что-то стукнуло, но за шумом и воодушевлением никто ничего не слыхал. Гости бросились обнимать хозяина. Хоть его и порядочно разобрал хмель, но взволнованная кровь бросилась ему в лицо, и глаза засветились радостью.

«Царь Иоанн Шестой!.. Великий государь царь Иван Богданович, всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси самодержец… Иван Шестой, Грозный!.. А где же Пятый?.. А тот больной, слабоумный, со слезящимися глазами…»

К горлу его подступали слезы. Но он осилил себя.

— Ножей в пять! — ворчал Рожин. — И одного за глаза…

— Я пред ним ни в чем не согрубил, — как бы оправдывался Цыклер, — это он называл меня бунтовщиком и собеседником Ивана Милославского. А я бунтовщиком никогда не был, а что Милославский мой собеседник, и то правда, я Милославского любил… А что он, потешник, похвалялся над моею женою и дочерью дурно учинить, потому что они красавицы, и за это я бы ему нож в бок… Оттого он везде пьянствует, а ко мне ни ногой…

— Нет, я здесь! — раздался вдруг чей-то голос.

Все вздрогнули. На пороге стоял великан с дубинкою, лицо перекосилось, глаза налиты кровью, нижняя челюсть ходенем ходит…

— Га! Великий государь царь Иван Шестой Грозный!

Все, казалось, окаменело кругом, каждый застыл, кто с поднятой рукой, кто с открытым ртом.

Великан сделал шаг вперед и поднял дубину. Еще момент и…

— Нет! Я не убью тебя здесь, как собаку, я перемучу тебя! Да с Ивашкою Милославским, я из гроба его выну… я смешаю с ним твою кровь…

Он стукнул дубинкою в пол, так что все задрожало…

— Слышишь, Ивашка! Я достану тебя! Пускай еще раз взглянет на тебя моя сестрица Софьюшка!

Он повел кругом налитыми кровью глазами.

— Га! И ты здесь, старая крыса, раскольничий архирей! — увидал он Соковнина.

Опомнившись после первого потрясения, стрельцы и донец схватились было за сабли, но страшная дубинка опять загремела о пол…

— Перевязать их!..

В тот же момент комната наполнилась преображенцами. Первым влетел Алексашка.

— В Преображенское их!.. А я пойду к красавицам, к царице и к царевне Цыклершам….

И царь вышел в ту дверь, которая вела в терем.

X. Процессия на свиньях

Однажды утром царевну Софью Алексеевну в ее спальной келье, в Новодевичьем, разбудил какой-то странный шум и стук, сопровождаемый хрюканьем и визгом свиней. А ей так хотелось еще спать — довидеть дивный сон… Снилось ей, что из дворца в похоронной процессии на плечах стольников двигается большой-большой гроб, больше того, в котором хоронили ее батюшку, царя Алексея Михайловича, больше гроба обоих братьев — царей, Федора и Ивана… Колышутся — колышутся сани, на которых стоит громадный гроб, — и сердце ее радостно бьется… Она знает, чей это гроб, какой великан лежит в нем… Наконец-то дождалась! Права была Волошка, что видела все это в воде… И вот унесли этот большой гроб, нет его, и помину нет!.. И видит она себя под венцом рядом с милым другом Васенькою, а весь освященный собор поет: «Исайя ликуй!..» И она проснулась!.. Что за шум там, стук, визг! Она все еще в заточении, а тот, большой, которого она видела в большом гробу, жив… Сердце холодом обдало… А визг и стук продолжается. Она наскоро накинула на себя шаль, лежавшую у постели, встала и подошла к окну спальной кельи, выходившему на монастырское кладбище…

Что это! Что там за люди такие, все в черном и в черных «харях» на лицах? В руках у них ломы, заступы, ими они и стучат… Но что они делают?.. Ведь это могила ее родственника и бывшего печальника, боярина Ивана Михайловича Милославского… Что же с нею делают? Снимают надгробную плиту… А большой позолоченный крест, перед которым она часто маливалась о нем, об Иване, о своих родителях и родичах — этот крест выдернут из плиты и брошен на землю… Что же это такое! Мертвеца хотят вынимать из могилы? Зачем такое святотатство?

А это что? Зачем тут свинья?.. Боже мой! Что же это такое!.. Свиньи запряжены в мочальную сбрую, зачем запряжены?.. На шеях у них бубенчики, а на спинах черные попоны с нашитыми на них белыми адамовыми головами, под головами белые подписи: Ив. Милосл. Свиньи запряжены так, как запрягаются лошади под карету патриарха — на вынос, цугом, и запряжены в сани, в которых сор вывозят из Москвы. Около свиней стоят конюхи и скороходы и тоже в харях. Но свиньи не слушаются конюхов, не привыкли к упряжи, не выезжены, мечутся, визжат, испуганно хрюкают…

Плиту отвалили наконец. Софья испуганно крестится.

— Федорушка! Федорушка! — дрожа всем телом, кличет она свою постельницу.

Входит Родимица… Это уже не та бойкая, живая, энергическая украинка: это живая развалина, седая сгорбленная старуха. Голова у нее трясется, как осиновый лист.

— Федорушка! Что это там делают? — спрашивает Софья.

— Ох и не спрашивай, матушка-царевна! Страшные времена пришли.

— Что же такое там?

— Гроб боярина Ивана Михайлыча вынимать из могилки хотят.

— Зачем? Для какой потребы?

— Ох! И сказать страшно… Монашки сказывали из города: по розыску, слышь, Цыклера…

— Цыклера!.. — Софья вся задрожала и белая как полотно бессильно опустилась на постель.

— Цыклера, матушка: указал, слышь, царь живого Цыклера положить во гроб боярина Ивана Михайлыча и живого зарыть с мертвым.

— Господи! Спаси нас и помилуй! — в ужасе крестилась царевна.

— Да столп, матушка, каменный ставят на Красной площади, а на столпе железные рожны: головы, слышь, втыкать на те рожны будут.