На улице мороз, небольшой, правда, и сильный ветер. Уже зима... Снега, правда, еще нет – и не надо.
Недолго я радовался – всего пару–тройку дней калитка “1–го поста” открывалась свободно, без всякого домофона, т.е. стояла открытая. Я уж думал – все, лопнула их “гениальная” затея, не справляется “мусор” в будке “нулевого поста” и с “нулевым” – перед глазами, да еще и с 1–м – по телефону. Но нет – снова все закрыто и надо нажимать кнопку и ждать. Видимо, и впрямь, как я слышал – этот их проклятый домофон был эти дни просто сломан.
15–24
Ну, с обеда, конечно, никакого хлеба нет, хотя еще утром сигаретчик вытряс с меня несколько пакетиков чая и 2 конфеты, а перед проверкой и после нее – специально являлся 2 раза, играл с Рыськой – еще и пачку сигарет, из последних, спасенных от “крысы” запасов. И обещал, обещал... Тварь...
Забыл еще рассказать про этих ублюдков в соседнем проходняке и про сегодняшнюю ночь. Карт, слава богу, не было, и шконку свою догадались завесить хотя бы большим полотенцем, полностью развернутым. Но – зажгли там опять лампу, и все равно светло, все равно мешает этот свет, разговоры, отсутствие тишины и покоя, – мешает спать. А еще того пуще – эти ублюдки повадились и по ночам, и днем слушать через динамик мобильника песни, специально для этого скачиваемые из интернета. Дешевый, дерьмовый блатной “шансон” – днем–то еще ладно, но ночью, уже в 3 или в 4, в полной тишине – дико мешает этот концерт, да еще при свете лампы и под их разговоры. В общем, спать эти ублюдки не дают. Бессмысленные, но вредные и опасные куски биомассы, подлежащие безусловной аннигиляции во имя безопасности и комфорта нормальных людей.
21.11.10. 7–50
Воскресенье. Пока ждал чайник на ужин, наблюдал в “фойе” красочную сцену, давно привычную, еще с 13–го барака, очень здесь характерную, но просто давно не попадавшуюся на глаза – с конца той зимы на 11–м, наверное.
При мне один из самых злобных здесь блатных, 30 лет, небольшого росточка (видимо, это он и рулит здесь бараком, а не тот ублюдок, на которого я думал раньше – который гавкал на меня и выгонял из блатной секции) подошел к главному здесь “обиженному” работяге, с утра до вечера этой стиркой загруженному, – я знаю его с 13–го, описывал, как его избивали тогда, якобы за то, что он не сказал сразу, что он обиженный. Стирает он и мне – и быстрее, чем на 11–м, да и на 13–м этот памятный мне Юра. Блатной, постоянно ходящий в дорогих спортивных костюмах и кроссовках, подошел к с претензиями – тот что–то из этого спортивного шмотья ему плохо постирал, “я только сейчас заметил”. Сперва выговаривал ему злобно; потом сказал: мол, “я сейчас возьму дрын...” – но это частая здесь угроза, и не так часто она выполняется, как произносится. Но тут эта злобная мразь вдруг схватила швабру, здесь же стоявшую, и, перевернув нижней перекладиной, на которую наматывается тряпка, ударила бедолагу по голове. Тот метнулся в туалет (возле которого все и происходило) и жутко завыл там, – так же, как тогда, в августе 2008, в раздевалке 13–го, когда его били первый раз. Блатной пошел за ним туда и, видимо, ударил там еще раз, после чего стал говорить: мол, кровь идет, да? Помой, прижми чем–нибудь, завяжи (заботливый какой!..) – и, по–моему, потребовал, чтобы “обиженный” сейчас же, остановив только кровь, снова ему что–то стирал и перестирывал...
Тот был весь в крови, особенно шея сзади, и долго еще прижимал к голове мокрую тряпку, но потом опять взялся за работу. Блатной выродок уже после экзекуции пообещал ему в следующий раз “размозжить всю голову” и предупредил, что не дай бог тот “сломится на вахту”.
Я смотрел на эту сцену с отвращением, которое, наверное, было заметно и на моем лице. Злобная, остервенелая мразь, как и везде тут, рулит и правит всем бараком, всеми живыми существами в нем – и не встречает никакого отпора, ни в ком нет человеческого достоинства сопротивляться или хотя бы протестовать. От наивного, детского, юношеского романтизма революции, защиты угнетенных, отстаивания попранной справедливости и пр. – надо пройти таким вот тернистым путем, через самое дно, мерзость тюрем и лагерей, годы провести среди отребья и простонародья, чтобы понять: угнетенные, слабые – такая же мразь, как и их угнетатели, они не заслуживают никакой жалости и сочувствия – своей трусостью, подлостью, стремлением проползти как–нибудь через эти ужасы на брюхе, а не дать отпор, не пойти на открытое сопротивление, даже когда это вполне возможно. “Люди холопского звания – сущие псы иногда: чем тяжелей наказания – тем им милей господа”. Да и что я, не знаю разве, что этот хмырь действительно стирает плохо, далеко от совершенства, да и странно было бы, если б он при таком объеме работы стирал хорошо. Это не оправдывает жестокости его избиения, конечно, – но и его мне не жалко. Те и другие – мразь, и нет никакой попранной справедливости, и угнетенные, слабые – вовсе не стоят того, чтоб их защищать. Защищать надо себя от господства и засилья тех и других...
Кусок из письма Лене Маглеванной, которое я написал вчера, но еще не отправил (с этой калиткой с домофоном – не раньше понедельника и похода в ларек). Она писала мне о том, как несказанно счастлива была, получив 25 октября 2010 официальное политическое убежище в Финляндии. Поздравив ее с этим, я не могу не процитировать здесь часть моего ответа ей.
“Хотя, если честно, примешивается к этому моему чувству радости и некая грустная нотка. Ты права во всем, конечно, – что уехала, что тебе там лучше, что своего будущего не связываешь с этой проклятой страной и даже гражданство не хочешь сохранять. Ты уехала – и можешь все забыть, и начать жизнь заново, и жить для себя, – и еще достигнешь в этой жизни многого, многого... А мы остаемся тут, – как в том известном анекдоте: “Это наша родина, сынок!”. “Мы живем, зажатые железной клятвой”, – помнишь, у Маяковского? Да, я сам выбрал свой путь, и ни о чем не жалею, и не хочу уезжать – ну кому я там нужен? и как начать жизнь с нуля, даже языка не зная, когда тебе уже под 40? – но все же мне чуть–чуть жаль, что здесь все известно заранее, и все так жестоко безнадежно, и нельзя отказаться от этой борьбы, и нет никакой надежды ее выиграть – и в результате все равно придется отдать жизнь ни за понюх...”
Утро воскресенья. Я не завтракаю – нет хлеба. Сигаретчик обещал вчера, зайдя к вечеру, принести с ужина пайку – и, конечно, обманул; впрочем, видимо, он и в самом деле не ходил на ужин, в толпе идущего оттуда 10–го барака я его не видел. Колбаса есть, масло есть, а хлеба нет, – еще один кадр из этого фильма ужасов про русский идиотизм, про эту жизнь, где всегда все наперекосяк... Главная нота жизни здесь, на зоне, сейчас (для меня, по крайней мере) – опять ждут какую–то “очень важную” и очень страшную комиссию. Когда она приедет, точно неизвестно. Завтра начинается новая неделя, 17–я до конца: понедельник – с утра баня, днем ларек; среда и четверг – шмоны; с субботы – длительная свиданка с матерью, предпоследняя. Хорошо бы, хоть на этой неделе комиссия (завтра начинающейся, точнее), а не после свиданки, когда будет полный баул жратвы – и если его утащат в каптерку, разворуют там, да еще в ларек, кроме “своего дня”, не будут пускать, – я буду голодать здесь, как не голодал, слава богу, с карантина, с первых дней приезда сюда...
Разменял сегодня 4 месяца до конца. Постепенно, все больше и больше, можно уже подводить итоги случившегося (со мной) – точнее, отсиженного. Увы, “исправить” меня эта “исправительная колония” так и не смогла за все годы, как ни старалась. :)) Я остался все таким же – только ненавижу теперь ИХ всех гораздо сильнее и, так сказать, суровее, спокойнее, без вспышек – методичной, сосредоточенной, беспощадной ненавистью. Эту Систему, это проклятое государство, замешанное на рабстве и не меняющееся веками, несмотря на все смены декораций, неспособное измениться по сути. И это тупое, рабское, покорное быдло, этот пьяный сброд, населяющий 1/6 часть туши – благодаря которому, кнутом и пряником, заискиваниями и террором, ментовской дубинкой и повышениями пенсий которому держится Система, покупая каждый раз благосклонность “электората” и невмешательство в ее дела... Я ненавижу их так, как только может ненавидеть свободный человек эту толпу рабов, по приказу своих изуверов–вожаков стремящуюся надеть и на него ярмо и колодки. Нет тут ни правых, ни виноватых, ни угнетенных, ни угнетателей, – есть только мерзкая, зловонная биомасса, одновременно рабски–покорная перед сильным и злобно–агрессивная к слабому, а тем паче – к непохожему, к чужаку типа меня. Их всех, всех, и “верхи”, и “низы” – в печь; их не жалко уничтожить без остатка, разрушить здесь все дотла, от госструктур до зданий и памятников, их храмы, их кремли, их Лубянку!.. И распахать, и засеять солью, чтобы ничего не росло вовеки...