Ситуация между тем ужасная, быт страшно тяжелый. Самый простой, повседневный быт, под корень подрубленный уничтожением туалета. (Я сказал вчера об этом матери, говоря с ней с 8–го; а почему особенно остро понадобилось поговорить без контроля “телефониста” – злобная мразь, бывший завхоз 2–го, вчера утром, увидев кучку сметенного соседом мусора у моей шконки, тут же прицепилась ко мне. Потом обо мне они в своем конце секции заговорили с наиболее злобным “козлом”, убийцей Маньки, с которым они постоянно злобно ругаются – то в шутку, то всерьез. И тот, ублюдок, опять уверенно, как не подлежащее сомнению, сказал: вот он (я) сейчас (в конце сентября только, но эта тварь–то не знает!) уйдет на свиданку – и я выброшу все его вещи в помойку (бочку для мусора). Готовится, совершенно недвусмысленно, погром еще хуже прежнего, и матери я сказал также об этом, передав и фамилию этой мрази, – если дозвонится “Макару”, то пусть скажет и чтобы он успокоил эту мразь, и насчет раздолбанного туалета.

Так вот, даже помимо комиссий, каптерок, злобных “козлов” и пр. – ситуация ужасная.

11–00

Да, ситуация ужасная, и именно из–за того, в чем именно она ужасная, мне пришлось сейчас прерваться писать. В проходняке стало невозможно жить – постоянная толчея, многолюдье, не повернуться. Одного приехавшего с “девятки” более–менее спокойного “красного” за 40 лет положили сюда на 2–й ярус – и теперь он частенько сидит у меня в ногах. Но он–то еще не так мешает; остальные же – это друзья и окружение азербайджанской обезьяны. Тут постоянно, с утра до ночи, сидит ее “семейник”, переведенный ею специально с 12–го, хотя шконку ему дали в соседнем проходняке – верхнюю, над моим соседом. Постоянно приходит тварь, с которой он “работает”, пашет “запретку” – многодетный даун, еще недавно бывший здесь шнырем. С улыбками до ушей и поистине детско–наивной наглостью, не подозревающей даже о существовании каких–то приличий, эта мразь плюхается на мою шконку и сидит подолгу, радостно лыбясь и разговаривая с обезьяной; если же я на шконке лежу – она инстинктивно старается как–то подвинуть мои ноги, подобрать одеяло и т.д., ибо без всякого стеснения прибегает и плюхается на мой шконарь что днем, что ночью. Кроме нее, к обезьяне повадился приходить на ночь землячок – азер с 10–го, молодой, тоже наглый, (полу–?)блатной, которому якобы негде там, на 10–м, спать. Всю ночь он или сидит в ногах у обезьяны, или бродит где–то поблизости, а когда в 5 часов утра эти пахари “запретки” наконец–то сваливают “на работу” – тут же плюхается на освободившееся место и засыпает, хотя до подъема остается всего ничего. Ну, и множество других, постоянных и случайных людей, соседей, земляков, с этого барака и с других, постоянно приходит в мой (и ее, увы) проходняк, забивает его, садится на мою шконку и чуть ли не мне на голову. Гиперобщительная эта черножопая тварь оказывается чуть ли не самым популярным человеком – если не на всей зоне, то уж как минимум не бараке.

Главная же беда, главное их занятие, смысл всего их существования, когда обезьяна, ее “семейник”, многодетный даун не спят или не работают, – они пьют чай! Чай, чай, чай, чай, чай, сплошной круглосуточный чай без начала и конца! Вперемежку с чифиром, правда – и тогда еще больше всякой швали, из соседних проходняков или просто шедшей мимо и увидевшей, сбегается и слетается в проходняк, на его и мою шконку, чтобы из общей, затертой, гнусной даже на вид пластмассовой кружки глотать это мерзкое горькое пойло. Или вот, например, – с 5 утра уже раз 8 этих двух бедолаг вызывали “на работу” (пахоту), но каждый раз с вахты отправляли обратно. Так вот, уговорились заранее – и около 5 утра даун пришел в проходняк – будить обезьяну, брать чай, кружки, кипятильник и “заваривать”! Заваривать чифир, – как же, ведь идти “на работу” можно, только нажравшись чифира, без чифира какая ж “работа”! Они выжрали чифир, причем эта улыбчивая нечисть пыталась опять присесть ко мне на шконку, но я не дал ей – сам собирался вставать. (Землячок с 10–го в это же время разлегся на шконке обезьяны, головой к ее ногам, наискось, своими ногами полностью перегородил проходняк – и в таком положении тут же заснул.)Ушли; пришли почти тотчас, т.к. их не выпустили – и обезьяна немедленно потребовала чаю! До ухода – чифир, после прихода – чай, хотя между уходом и приходом прошло дай бог полчаса. И вот так постоянно: стоит этой азербайджанской твари прийти откуда–то, или проснуться, – тут же дауну, “семейнику”, соседнему проходняку: “Давай заварим?” (или: “Давай, заваривай!”). “Где кружка (“грушка”, как она это слово произносит)?” Если же сидят на бараке и не спят – то все равно, потребность в чае (реже – чифире) возникает у них примерно раз в час, если не чаще. Заваривают, заваривают, заваривают! Собирают толпу, не просто приходящую пить этот чай, но и ждать, пока он, в пластмассовой кружке, сверху накрытой другой опрокинутой кружкой, “заварится” на тумбочке. Занимают место на тумбочке, которого и так нет, когда я завтракаю и ужинаю, – у них чаепития приходятся с подъема до отбоя и на завтрак мой, и на ужин, и много между. Иногда и сами принимаются жрать – ходили на днях порознь в ларек, накупили чаю, конфет, майонеза, консервов, лапши б/п и т.п. – и “запаривают” эту лапшу, накидав туда консервов и налив майонеза, диким количеством воды; получается, по сути, суп. “Запаривают”, а потом “заваривают” – в общем, жить становится тут все тяжелее, все мучительнее из–за толп, собираемых жрать и пить. Когда они – вдвоем с “семейником” или втроем еще с кем–нибудь – принимаются вечером жрать, то ставят в проходняк табуретку, занимающую всю его ширину, – ни встать, ни сесть, ни войти, ни выйти...

Правда, порой – типа, хорошо, дружески относясь ко мне, чтобы мне не мешать, обезьяна уходит пить свой чифир в соседний проходняк – вместе с соседями, прихватывая с собой и “семейника”, и еще кого–нибудь. Бывает, что готовят его вскладчину – ваш чай, наша кружка и кипятильник, или что–то наподобие этого. И – рефреном повторяется, всеми давно привычное, как фон всего здешнего существования – осведомляются друг у друга соседи по проходнякам и проходят по секции блатные – унылые или, напротив, злобные – попрошайки из “культяшки” с сакраментальным, набившим оскомину, вечным вопросом: “НЕТ ПАРЫ КОНФЕТ???”.

20.8.10. 7–50

Дождь лил всю ночь. О, эти ночные выходы к канализационному колодцу, во двор 11–го, под дождь, ветер и промозглую сырость ранней буреполомской осени!.. Дождь был, собственно, не особенно сильный, не проливной, но даже за короткое это время успевал я частично все же промокнуть. Сейчас, утром, пока я ждал чайник, в туалете опять остановили один (всего один!..) “дальняк”, подложив под него кирпичи, – и то легче.

Главное событие вчерашнего дня произошло уже после 9 вечера, когда всех опять выгоняли на проверку (мразь, бывшая завхозом 2–го, начала верещать: “Выходим на проверку!!!” еще аж в 20–45!..). Вдруг всех “мужиков” (из которых половина уже гуляла на улице) начали опять звать в “культяшку”. Потянулись вереницей. Меня никто не звал (в отличие от 13–го), да я бы и не пошел в любом случае. Я думал, что это опять насчет комиссии, едущей, видимо, завтра, – опять прятать, убирать, не ходить... Но оказалось – нет. Сосед, азербайджанская обезьяна, с которым мы вдвоем сидели в проходняке, начал делать мне знаки и что–то шептать, показывая на дверь “культяшки” (в соседнем проходняке сидели соседи), но я не мог понять. Оттуда тем временем неслись крики, приглушенный гул множества голосов. И только он успел шепотом на ухо назвать мне 2 погоняла – как из “культяшки” пошел через секцию народ, среди которого и носители этих двух погонял – с физиономиями, разбитыми в кровь!

Первым шел младший из двоих – бывший ларьковский сучонок, 19–летний отмороженный гопник который все глумился надо мной, оскорблял всячески (но мне плевать на его слова), обещал ударить, и т.п. Харя его представляла собой кровавое месиво (поделом!), и он, по–моему, плакал. Вторым шел здоровенный лосяра 26 лет – блатной “козел”, еще весной приехавший с “девятки” и только недавно ставший здесь “бригадиром КОПа”.