Я смотрю на балкон 5–го – никакого Макаревича не вижу, но во дворе 11–го уже полная паника, все побежали прятаться в барак. А блатная наркоманская мразь (та самая, бравшая у меня кипятильник, а до того давившая на меня по поводу сумки–каптерки) стоит на балконе 11–го, на верхней ступеньке лестницы, и орет всем вниз, чтобы шли, мол, в барак! Ничего себе!!! (А слова этой твари здесь автоматически воспринимаются как приказ.) В том числе и мне тоже орет, персонально. Тогда как, в общем–то, ничего такого криминального во дворе не происходит: я сижу на скамейке, другие вроде тоже не героином колются, не самогон пьют, а всего–то – из бочки обливаются по случаю сильной жары, да и времени еще – десяти даже нет, не отбой еще даже... Почему же вдруг всем надо срочно разбежаться и спрятаться? Нипочему, но блатная эта мразь предпочитает перестраховаться: если вдруг что, если начальство будет чем недовольно – то привилегии блатных пострадают первыми, им не дадут уже так вольно жить, колоться наркотой, заставят еще, чего доброго, 3 раза в день ходить в столовку, и т.д.
Короче, разогнали. Азербайджанская обезьяна в трусах еще выскочила было и почесала в бочке – блатное чмо с балкона так цыкнуло на нее, что она, не пройдя и треть пути, без памяти обратно!.. :) Разогнали, а потом, когда уж ушел “Макар” – можно было выйти, конечно, снова, но – отбили все настроение, и я уже не пошел. И долго еще, весь мокрый, лежал в этой духоте, в почти горячем воздухе этой проклятой секции, обмахиваясь, поминутно утираясь, и пытался уснуть среди этого гомона и всеобщей беготни. Самое поразительное – это то, что каждую ночь, ложась в такой безумной духоте, как в парилке, – мне все же, вопреки ожиданиям, удается заснуть хоть на сколько–то...
8–18
Утро началось с прохода Макаревича дальше по нашему “продолу” – как всегда, всеобщая паника и массовый выход на зарядку. Плевать на “Макара” из всего барака было, похоже, только мне. :) Поднимались наверх – он как раз прошел обратно мимо нашей калитки. Не зашел. :)
Вышел из столовки – как раз большая колонна по трое, где 8–й, 9–й и часть 11–го, выходит в раскрывшиеся ворота. Но, видя меня, Пожарник (Маяков), стоящий в воротах один, тут же говорит (мне): 11–й.ю мол, стоим, ждем свой отряд. Я отвечаю ему, что у меня вообще свободный ход. Он требует показать бумагу. Показываю. Он – впервые за полгода с лишним! – докапывается, что, мол, бумага датирована 9–м годом, а сейчас уже 10–й, надо, мол, делать заново. Но, пока мы с ним препирались, колонна уже вся прошла, и он задерживать меня не стал. Мразь. Расстрелял бы эту косоглазую гниду собственными руками!..
Забыл еще упомянуть всякие слухи, циркулирующие по бараку. Новые соседи сейчас, пока я ел, говорили – видимо, со слов завхоза – что на следующей неделе будут “тусовать” еще 20 человек, но сюда или отсюда – неясно. А вчера вечером шнырь–контрактник со слов Палычас абсолютным знанием дела говорил, что будут 3 рабочих отряда – 1–й, 2–й и 11–й, и 11–й будет – 400 (!!) человек, со шконками в 3 яруса. Бред абсолютный, даже если такое и говорил Палыч.
Живу я теперь в окружении работяг, совсем простых таких, примитивных ребят с “промки”, с 1–го барака, да и здешних прежних – азербайджанской обезьяны, например. Простонародье, будь оно проклято!..
Таинственным образом уже 2–й раз из открытого отсека тумбочки пропадает у меня консервная банка, только вчера оставленная после ужина. Стояла она в глубине, так что снаружи не видно. В нее я чищу колбасу по утрам, а шкурки скармливаю иногда кошкам, если они заходят. Взять мог только кто–то из соседей, кто знал про эту банку; а вчера все соседи в проходняке как раз сменились, кроме азербайджанской обезьяны. И мотив у нее как раз есть: по дурости в пакете под шконкой, даже не убрав в пакет для бумаг, оставила не так давно документы на УДО – и кошки, забравшись, испортили их, пришлось заказывать новые. Так что эта тварь теперь тоже против кошек и того, чтобы я тут, в проходняке, кормил их – и как раз пропадает уже дважды моя баночка, для этого предназначенная...
11–15
Какое это счастье, что я не поехал в тот угол, куда вчера хотели переселить! Не знаю, почему вдруг – но проходняки там теперь сделались узенькие, как был у меня на 13–м, по ширине табуретки. Табуретки там и стоят, в обоих проходняках, вместо тумбочек; а тумбочки вытащены – и стоят у торцов этих шконок в центральном проходе секции. Словом, было бы мне ни достать что–то, ни положить, ни поесть–попить нормально...
Большое событие – вчера вдруг убрали забор с калиткой, шедший от будки “нулевого поста” до осветительной мачты перед столовой. Тот самый, что первоначально ставили в том году, чтобы 13–й барак не собирался весь у “варочной”, выйдя из столовки. Долбили землю, ставили сваи, сваривали, красили не раз – и вот вчера наконец убрали. Год простоял... Добрый знак?..
10.7.10. 19–10
Такого тяжелого, мучительного лета не было у меня здесь, наверное, с 2007 г., с этапа сюда. Зной страшный, жарища, духотища, далеко за 30°. Весь мокрый постоянно, то и дело, с утра до ночи умываюсь холодной водой из–под крана – и на бараке, и в столовке, когда прихожу туда. Какая тоска!.. Колобродящие по двору мрази, и блатные, и “красные”, дружно весь день обливающиеся водой из одних и тех же бочек, с их посиделками во дворе, загораньями и пр. – куда–то дели сегодня скамейку, на которую я садился, выходя по вечерам, после отбоя, подышать и остыть. Теперь садиться не на что, другая скамейка, хоть и лучше, стоит возле самой их бочки – и так быть вблизи от них непереносимо омерзительно, да еще и брызги все от обливаний будут лететь на меня...
В проходняке совсем не стало жизни. Мало азербайджанской обезьяны с ее чифиропитиями (сегодня весь день спит) – еще и этот шнырь–контрактник, заметно отупевший, деградировавший за те несколько месяцев, как стал шнырем. К нему постоянно приходят другие шныри, в том числе его дружок, 20–летний дебил, нюхавший клей, а здесь служащий всем чем–то вроде груши для битья. Абсолютный идиот, таких только на мыло перерабатывать; нечисть, слизь, биомасса самого низкого качества. Залезает, сука, на 2–й ярус надо мной и, разговаривая со своим дружком–контрактником – бешено жестикулирует, возбужденно объясняя тому что–то, весь дергается, аж подпрыгивает – шконка ходит ходуном! Будьте вы все прокляты, твари!.. Приходят другие шныри, лезут драться, бороться, веселье и прыганье по шконкам, проходняк загроможден ими, все трясется и дрожит... Приходят господа шнырей – блатные – то с поручениями, то с претензиями, что что–то сделано не так. Влезают в проходняк к своим шнырям абсолютно бесцеремонно, как будто больше тут вообще никого (меня!) нет. Беспредельная, фантастическая наглость и бесцеремонность – основное свойство всей этой мрази, собранной здесь, абсолютно всей – и уж конечно не только на этой зоне собранной, а на всех.
Фантастическое известие от матери, вчера и детали сегодня: десятерых пойманных и осужденных в Америке русских шпионов на днях обменяли – на Сутягина, Запорожца (тот самый генерал КГБ, бежавший и выкраденный из США?) и еще каких–то двоих. Подробностей я, естественно, не знаю (ТВ с 25 мая не смотрю вообще), но сам факт, конечно, впечатляет. Все восстанавливается, и опять та же практика обменов политзаключенных. Совок, совок, родимый, и атмосфера все та же, как будто опять 70–е года... Сутягину оставалось еще 4, что ли, года, он сидит свою 15–шку аж с 1999–го – и, безусловно, имеет право на такое освобождение. Мне осталось 8 месяцев и 10 дней, и меня обменять на кого–либо не пришло даже ни в чью голову...
Какое грустное зрелище – сейчас на “продоле” встретил знакомого кота, Катафосика, с 7–го. Лежит, бедняга, в пыли, изнемогая от жары (в его–то шубе!), аж язык высунул. Когда–то, еще недавно, был он хозяйский, холеный, лоснящийся, и мисочка всегда стояла под шконкой хозяина – зелененькая такая, помню. И все 2 года на 13–м я ловил его, когда он пролезал в щель забора с 7–го и пробегал через наш двор – ловил, а он все не давался, всего пару раз удалось–таки поймать. Но хозяин освободился, уехал – и вот бедняга Катафосик лежит на дороге, в пыли; я взял его на руки – он худющий, как скелет (а какой был!..), шерсть свалялась большими комьями, вид жалкий, ужасный. Он не сопротивлялся, не пытался убежать от меня, не то что раньше... Грустно все это, и как символ всей тщеты жизни для меня – этот кот. Ни в чем он не виноват, а просто – прошло время, уехал хозяин и кончилась сытая жизнь... И у моей Мани тоже, хоть я–то еще здесь... Пишу – и аж слезы на глазах... И только единственное, что вызывает улыбку – на 7–м, как зайдешь, давно стоит коробка с котятами; они уже подросли, носятся там по коридору, играют. И у одного, что побольше – я сегодня рассмотрел – знакомая до боли этакая заостренная мордочка, темно–серая с белым шерстка и зеленые глаза. Вылитый маленький Катафосик!.. :)