Только сойдя вниз, на проверку, я сразу почувствовал, как у меня заломило левую половину головы. Видимо, от этого известия, – больше не от чего; внешне я остаюсь спокоен, просто начинаю лихорадочно прикидывать, что мне делать, – но то, что в обиходе называется “нервничать”, дает о себе, видимо, знать вот этой головной болью.

Прикидывать, что делать, я начал потому, что промежуток между двумя вечерними проверками – единственное у меня время для ужина. А алгоритм “уборок” у этих полоумных злобных тварей таков: выдвинуть тумбочки, задрать все сумки и табуретки на шконки – и свалить из секции в “культяшку” или на улицу; да еще, бывает, на дверях в секцию ставят охранников–вышибал и никого не впускают; и уж точно ходить по мокрому полу не дают, а розетка, чтобы вскипятить чайник – в коридоре (“фойе”), да и кран с водой там же. В такой ситуации мой ужин оказывался под реальной угрозой; а после отбоя тоже не поешь нормально – ходят и гавкают, чтобы все ложились спать, да и “мусора” могут прийти с обходом очень быстро после отбоя.

Зашел с проверки в секцию – почти все тумбочки уже выдвинуты (2–й раз за день, по приказу какой–то одной полоумной твари 22 лет от роду – и ни звука протеста ни от кого!), народ активно выгоняли, и он покорно шел вон из секции. Сел, огляделся – ко мне вроде никто не лезет, выволакивать “мои” тумбочки не покушается, “молотобоец” гуляет в том конце секции и следит, как там метут. Вроде все спокойно – и, чуть подумав, я решил рискнуть. Достать всю заранее подготовленную посуду, лапшу и пр., пойти поставить чайник, – словом, ужинать как всегда, как ни в чем не бывало. Вот только не поволокли бы тумбочки, когда я в “фойе” жду чайник.

Я все время заглядывал оттуда в секцию, но обошлось. Выпихнули только из–под соседней шконки, с той стороны, мой почти пустой продуктовый баул и потребовали поднять его на шконку. Я не стал спорить, поднял, – тем паче, там уже стоял баул соседа по проходняку.

В общем, нормально поел, попил чаю, – все как всегда, – и был этим страшно горд и доволен. Да, я знаю, что там, на воле, все, кто это прочтет, да и я сам – будут воспринимать это как нечто невероятное, комическое, нелепое, – но то в жизни обычных людей, в обычных условиях. А здесь и сейчас, – в этом аду, в этом загробном мире, где я сейчас нахожусь, в этой – без вывески, но де–факто – психбольнице для особо опасных буйных психов, истерически злобных тварей, – здесь, да, это событие вырастает до масштабов настоящего подвига! Это здесь настоящее торжество – просто поесть и попить чаю в обстановке остервенелой злобы, беспрекословного подчинения любой бешеной обезьяне с головным мозгом величиной с орех, – когда ей вдруг покажется, что “воняет пидорасом”, и потому она бесцеремонно прикажет всем выдвинуть тумбочки и навести погром в своих проходняках, а самим – выкатиться вон на час или больше, пока она соизволит впустить. А за малейшее открытое недовольство, за любое слово протеста – она изобьет любого своими пудовыми кулаками и ногами, и потому все молчат и покоряются (хотя всей толпой – навешать этой твари могли бы легче легкого). Это – настоящая атмосфера террора, когда постоянно ходишь как по лезвию ножа среди этих злобных обезьян, и в такой обстановке даже просто, буднично поужинать или позавтракать, когда они принудительную, общеобязательную “уборку”–погром, – это уже большая победа!

Сегодняшнее утро началось еще бурнее, чем вчера, – “Макар” не появлялся; но на 1–й барак и по нашему “продолу” лазили Заводчиков и Агроном. На 11–й не заходили, но все равно – все шли на завтрак строем, 9–й – как обычно, под предводительством своего отрядника; кого–то строил и “мусор”, дежуривший на “нулевом”, а когда уже позавтракали 9–й, 8–й и 11–й – в “локалку” столовой, где уже был Пименов и еще какие–то “мусора”, явился Завод и лично начал всех строить, – сперва в огромную общую колонну по трое, а потом 9–й вдруг начал массово отходить из нее в сторону, – построенным пошел в ворота один 8–й барак, но т.к. никто не препятствовал, ворота вовремя не закрыл, – 11–й почти что весь просто пристроился в хвост 8–му и ушел так, избежав нудной и (для меня, не для этого быдла) унизительной процедуры построения.

Позавтракал, разговорился с азербайджанской обезьяной, метущей пол, – живет в соседнем со мной проходняке и постоянно лезет с какими–то шутками, разговорами и пр. Она сказала: мол, погодите, вот после майских “праздников” “мусора” навернут тут режим такой же, как было раньше. На мой вопрос (рожденный ТОНОМ того, как это было сказано): “Тебе что, это нравится?!” – отвечала, что, мол, да, это лучше, чем бардак. У меня, мол, и дома бардака никогда не было. Ну да, для этой мрази свобода – это бардак, по–другому они, генетические рабы, правнуки и праправнуки рабов, свободу себе и представить не могут; и не зря я писал еще дома, что все народы, попавшие в их ярмо, в орбиту их колониализма, русские спаивают и развращают духовно. Вот он, перед нами, типичный пример этого развращения: 40–летний азербайджанец, с 1986 не бывавший в Азербайджане, просидевший полжизни по русским лагерям – и теперь рассуждающий, что, мол, пусть лучше “навернут режим”, чем будет “бардак”, а на мой вопрос – тебе нравится, когда тобой командует всякая мразь и шваль? – отвечающий стандартно, как у всех этих русских рабов и быдляков, по одному шаблону: “Это их работа”. Что тут сказать? Одно слово – мразь. Да, стадо рабов и быдла, которое терпит насилие и произвол покорно, а не сопротивляясь, хотя имеет к тому все возможности, – виновато перед такими, как я, загнанными насильно в общий загон с этим стадом, куда больше, чем власть, которая меня сюда загнала. А сами они – не заслуживают иной участи, чем глумление и насилия этого начальства (“это их работа”, как же!..), а когда в толпе этой рабской мрази, где–нибудь в вагоне метро, вдруг взрывается бомба и убивает произвольно любых из них, – то им только поделом это за их рабскую покорность и безразличие к злодеяниям, творимым от их имени...

24.4.10 15–26

2–й день не могу позвонить матери. Вчера заходил дважды к “телефонисту”, вскоре после обеда и сразу с ужина. Это чмо спало без задних ног, причем 2–й раз – даже накрывшись с головой одеялом. Сегодня, в 3 часа дня, пошел снова – опять дрыхнет! Грузин, сидящий рядом (был раньше на 11–м, теперь на 10–м) говорит, что, мол, не спал всю ночь.

Хожу теперь по “продолу” – оглядываюсь вокруг, кручу головой в поисках Мани. И – зайдя на 7–й, там ее сегодня и увидел, – ела что–то у мусорной бочки вместе с другой кошкой. Я подошел – та, вторая, убежала, а эта была так поглощена едой, что меня, видимо, не узнала, – не обратила внимания, даже когда я погладил ее. Внутри я пробыл меньше минуты, вышел – она уже на бочке, что–то нюхает внутри (бочка полная). Я не смог уйти так просто, подошел опять – и вот тут она, увидев, меня узнала, спрыгнула, издав свой обычный звук голосом; я стал гладить ее, а она – тереться об мои руки и даже о палку и мурлыкать. Словом, все как обычно.

Сердце у меня разрывалось, говорю это вполне серьезно, без всяких шуток и преувеличений. Солнышко мое усатое, что же мне с тобой делать? В другое время я бы тотчас посадил тебя, как всегда, на плечо, принес в барак, начал бы кормить и расчесывать. Но сейчас – куда я тебя понесу? В этот ад, чтобы эта злобная полоумная черножопая обезьяна опять била тебя ногами, как футбольный мяч в воздухе, а другая, почти столь же гнусная и наглая мразь, выволакивая из–под шконки, выбрасывала по 2 раза в день в окно со 2–го этажа? Нет, в этом уже нет смысла, – ненавидят–то они меня, это ясно, а отыгрываются на тебе; и пока хотя бы эта черная мразь, бесхвостая обезьяна, не освободится (в середине июня, уже скоро) – придется тебе так и жить на улице, лазить по помойкам, отыскивая себе пищу, а мне – лишь изредка встречать тебя, – и каждый раз плакать, выть про себя от боли и бессилия... Прости меня, кошка Маня, если сможешь... Смешно, но никого ближе и дороже тебя у меня здесь, в этом проклятом лагере, нет – и, клянусь, я бы отдал всю эту двуногую мразь, которой он населен, всю без остатка, до последнего гопника и карманника, за одну тебя. Отдал бы на уничтожение, в печь или в мыловаренный котел...