Воруют нитки, сигареты, воруют в каптёрке вообще что угодно из баулов (10 блоков сигарет и новые спортивные штаны у меня. Да, ещё ведь и 2 простыни в фабричной упаковке!) и т. д. и т. п. Подонки и мразь. Вот он, хвалёный русский народ–богоносец, – только напиться да стибрить, где что плохо лежит. Неисправимая никакими "реформами" генетическая мразь.

Солнце. Весна. Тоска. Сегодня ровно 2 года, как арестовали. Как раз где–то в это время, в 11 утра или чуть позже, они в тот день и пришли. Точнее, сперва пришёл один... Осталось ровно 3 года сидеть, и деваться некуда. Только яростные, беспощадные планы мести вынашивать этой проклятой стране, и молить Судьбу, чтобы когда–нибудь хоть малую часть их удалось привести в исполнение...

23.3.08. 8–40

Опять весна на белом свете... Дикая тоска. 3 года ещё сидеть, – и не всегда, не в каждый час каждого дня эта мысль присутствует в сознании, понимается ясно и отчётливо. А когда вспоминаешь, когда вдруг открываются глаза и приходит это вот ясное понимание – тогда охватывает тоска...

И по Ленке моей тоскую я опять, опять всплыло во мне это томящее, безнадёжное, горькое чувство, эта боль безысходности... По Ленке, по зайцу моему пушистому, любимому, ненаглядному моему зайчику... Всё время вспоминается почему–то, как я ходил к ней – и из дома, и от метро "Бибирево", по Плещеева, всё до того же перекрёстка; и пройти этот путь – как будто целую жизнь прожить, столько там шагов, мыслей, автобусных остановок; и та памятная лестница возле "Зари"; и сугробы, моря талого снега весной в конце Плещеева, на том же перекрёстке, там, где летом газоны (целые луга) с травой... Столько всего вспоминается, – как–никак, 4 года я ходил этими дорогами, почти каждый день ходил... Горькое, щемящее, тоскливое чувство, что больше этого уже не будет никогда; что мечта вернуться туда – на эти улицы, ступеньки, дворы, под это хмурое небо, в эти навсегда прошедшие, канувшие дни, – абсолютно недостижима, и только в памяти будет саднить ещё долго от этих всплывающих не вовремя, нечеловечески ярких и реальных картинок. Как будто замедленные кадры – из фильма о собственной прошлой жизни. Потерянный рай, в который, как устроено в этой жизни, уже нет возврата...

11–35

Маленькие радости здесь, впрочем, тоже бывают. Ребята собрались во 2–ю годовщину моего ареста, провели на Лубянке пикет на эту тему. Да ещё и дозвонились мне прямо оттуда, удалось поговорить сразу с 4–мя или 5–ю людьми. И, кстати, из этих разговоров случайно (!) вдруг выяснилось, что дошло одно из моих "нелегальных" писем – с текстом про Косово. Обещают даже опубликовать где–то в апреле, – хотя я, как всегда, сильно в этом сомневаюсь. Дошло–то оно дошло, это радость, конечно, – но до сих пор не дошёл отправленный Е. С. вместе с этим письмом кусок дневника. Если пропал – будет жаль, конечно, хотя теперь можно быть уверенным, что его как минимум отправили. А 2–й канал, который и найдён–то был не мной, а мне как бы вскользь предложен, – видимо, оказался провокацией, те 2 письма так и не дошли до сих пор. Счастье ещё, что там не было ничего невосстановимого.

Да, а накануне, 20–го, пришло наконец–то письмо из Латвии, от одного из моих читателей в "ДДД". Почему "наконец–то"? Потому что сколько раз я их вспоминал за 2 года, и написать ещё летом 2006 года просил по электронной почте, и адрес давал, – всё тщетно! А тут письмо, да ещё в таких хвалебных выражениях составленное, с такими словами о признании и восхищении мною, что обалдеть просто!..

24.3.08. 6–22

Как и всегда, по понедельникам, пришлось выйти на зарядку (сейчас только что закончившуюся). "Макар на продоле!!!" (Макаревич), "Наш отрядник на продоле!!!" – истошные крики и топот множества бегущих (к выходу) ног... На улице за ночь выпала куча снегу, тропинки по двору уже протоптаны, но всё равно – в тапочках и носках на таком снегу некомфортно, но так и выходит большинство (а мне вообще эти проклятые ботинки одевать и шнуровать, – как раз до конца зарядки...). Никто, разумеется, "упражнений" под музыку, играющую из динамика, не делает, все просто стоят толпой. Уже не холодно, и выйти, в общем–то, не трудно, – но если б кто знал, до чего это унизительно – срываться и выбегать скорей, заслышав о какой–то мрази, которой морду набить и ногами по почкам отпинать – самое то было бы по их заслугам, характеру и профессиональным привычкам ("командовать привык толпой рабов – и сгинул..."). А в результате – отрядник дошёл до нас только к концу зарядки, к 11–му упражнению, "контролёры ушли с продола", до нас вообще не дойдя, а "Макар" где–то на 12–м или на 5–м и до нас, может быть, ещё дойдёт, но попозже – минут через 10, через 20, или ещё позже, и проверять... Нет, пока писал – стрёмщик крикнул сей момент, вот только что: "Макаревич ушёл с продола!". Унижение, стыд и позор, и неохота жить...

25.3.08. 9–05

Вот сейчас на длительную свиданку... Не звонят что–то, не зовут. Сижу и нервничаю, как всегда. Ещё не поздно, ещё могут позвонить – но нервы всё равно не унять... Поехали мать и Женя Фрумкин. Е. С. вчера проводила их (точнее, Женю) на поезд. Должно быть всё нормально. Крушений поездов, судя по утренним новостям, вроде не было. Сижу, учу ещё раз свои старые тюремные стихи, – чтобы отдать их матери, если всё ОК будет с ручкой и бумагой, – и всё равно в душе нервничаю, не могу успокоиться... Скорей бы уж!..

28.3.08. 8–55

Ну вот и прошло оно, очередное длительное свидание. Была и ругань, и нежность, и волнение, и торжество... Меня выдернули из барака и завели на свиданку последним, почти в 12 дня, когда всех остальных уже развели по комнатам. Я смог легко и непринуждённо пронести и отдать матери все тексты, какие хотел. Даже не ожидал такой лёгкости. Плюс написал ещё там целую тетрадь стихов. Большой поллитровый "бокал", привезённый мне для питья чая ещё месяц назад, вроде бы разрешённый Милютиным и валявшийся с тех пор где–то по начальственным кабинетам, увы, вернули назад, – разрешение, оказывается, было дано непонятно на что, он думал, что там 2 маленьких чашки, а не 1 большая. Я хотел было подсунуть его незаметно в баул, когда сдавали передачу, но эти твари контролёрши, принимавшие её (точнее, одна из контролёрш), заметила и вернула его. Так и придётся пить чай из неудобного маленького стаканчика.

А в общем–то – тоска, конечно. Как будто выходишь или входишь в дверь дома свиданий – и попадаешь в другую реальность, в другой мир. В одном – мать с её заботой и любовью, приветы от друзей и пр.; в другом – бессмысленные и злобные существа, абсолютно тебе чужие, среди которых и по укладу которых ты вынужден, приспосабливаясь, жить месяцы и годы. Жестокая, нелепая жизнь, проходящие впустую дни, месяцы, годы, нелепое и бессмысленное существование. А где–то есть дом, и знакомый двор, и вид из окна, родной до боли, – и когда приезжает мать, всё это, родное и до поры забытое, словно обрушивается на тебя водопадом, и ты чувствуешь себя вроде уже почти дома, а потом вспоминаешь, что уже завтра тебе опять возвращаться в ненавистный барак – как на другую планету, стоит только открыть дверь и пройти несколько метров...

В общем, горькую радость, надежду и тоску порождают эти встречи, эти свидания. Ждёшь их, ждёшь, считаешь дни, – а оно пролетает мгновенно, утекает, как сквозь пальцы вода. Мать прощально машет мне рукой из открытой двери здания свиданий, я машу ей от вахты. Остаётся в душе только грусть и тоска о бессмысленно проходящей жизни...

11–15

Вот уже и баня прошла, а я всё никак не могу успокоиться с утра. Мать уезжает домой, а я остаюсь здесь... Вроде не было у меня такой тоски после длительных свиданий ни в октябре того года, ни в январе этого. А тут вдруг как переклинило... Почему? Сам не знаю. Может быть, это весна так действует, – яркое солнце, почти сошедший снег (кроме газонов, где за зиму скопились сугробы), ручьи талой воды и жирная грязь на всех дорогах и тропинках зоны. Через три дня апрель. Это лучшее время года. Третий раз уже я проведу его в неволе, – первый раз была "Матросская тишина" в 2006–м, потом – 509–я хата "пятёрки" в 2007–м, а вот сейчас – зона... Пусть тут видно небо и полной грудью вдыхаешь весенний воздух и свежесть, – но радости нет. Нет того огромного душевного подъёма, который всегда бывал в конце марта и в апреле, на фоне ручьёв и грязи. Вспоминается 17 апреля 1982 (или 1983–го?) года – мы с матерью идём в школу, ещё 655–ю, а тротуары уже просохли, и на деревьях уже молоденькая зелёная листва. Или март 1999 – тот вечер, когда я дождался–таки (или кто–то позвал, не помню) Машу с её тогдашней работы, она вышла на крыльцо, мы коротко поговорили – и вот я уже, счастливый, шагаю по красногорским дворам, сквозь непролазную грязь, к станции... К чему все эти воспоминания? Тогда тоже было тяжело (собственно, легко–то никогда и не было), но была радость, было солнце, была удача этого, текущего момента (в 99–м) и надежда на лучшее будущее. А здесь? Лучшее будущее будет только через три года, – нет, sorry, и этот срок вот уже на целую неделю уменьшился. Через 2 года, 11 месяцев и 3 недели я освобожусь отсюда, – тоже весной, и вот это–то и будет настоящая радость, главная в жизни, самая яркая весна, – ярче, наверное, чем даже та, 1997 года, когда мы гуляли с Динкой по весенним лужам, а потом так нелепо и так жестоко всё кончилось... Это и будет счастье, да, – уезжать по этим весенним лужам и рассветной свежести отсюда, из опостылевшего, проклятого Буреполома. Хотя, конечно, это всё эмоции, а по здравом размышлении – ничего хорошего не ждёт и на воле, кроме пустоты вокруг, и в душе, и общей неудовлетворённости жизнью...