7–00

А вот сейчас хотел пойти посмотреть утренние, 7–часовые новости по ТВ (тут всего 2 канала, 1–й и 2–й), – так хрен! Блатная публика опять, как обычно, включила там DVD и смотрит – на сей раз – какие–то клипы MTV–шные, музыка слышна ещё в другом конце коридора. Тут новости–то посмотреть, узнать самое элементарное, что в мире–то делается вообще, – и то проблема!.. Да ещё и через передачу перестали спокойно, как раньше, пропускать распечатки из интернета и прессу. Те бумаги, распечатки, газеты, письма и пр., что привезла мать на свидание 26 февраля, – я так до сих пор и не получил. Свиданщица собиралась отдать их Русинову – и с тех пор его не могу застать ни я, заходя в штаб, ни мать, звоня по телефону из Москвы, чтобы эти бумаги потребовать. И ещё неизвестно, отдаст ли он их все, или в качестве цензуры сочтёт часть "крамолой", и хрен эти бумаги получишь...

8–45

О, это чувство бессильной ярости! – когда чувствуешь, что тебя буквально зажимают в угол, и пятиться уже некуда, и отступать ещё – значит перестать быть собой, и люто ненавидишь всё вокруг, их всех, кто дышит, ходит, говорит (разную пакость) рядом с тобой, – и ничего не можешь им сделать!.. Нет сил ничего изменить, ничего отстоять, и только чувство омерзения ко всему окружающему (и всем) душит, выворачивая наизнанку, до рвоты, до полного опустошения, до смерти...

Опять, когда выходили на завтрак, завхоз вякнул перед всей собравшейся толпой, что, мол, приехал какой–то "режимник", так что, мол, убирайте баулы в каптёрку. Чтобы там опять что–нибудь спёрли – вдобавок к моим, украденным в том году, двум простыням, спортивным штанам (всего 1 раз надетым) и 10 блокам сигарет (большая ценность здесь). Я пока что ничего никуда не убрал, но как отбиваться, если они всей кодлой – и блатные (в первую очередь), и завхоз, и "общественники", и просто всякая мелкая 13–отрядовская сволочь – будут настаивать и давить? "До матерного лая", как говорится у А. Толстого в "Петре I", а может быть – и до мордобоя... А "режимник", скорее всего, если и будет ходить по баракам, до нас не дойдёт – сюда вообще редко кто доходит.

Ещё одна веселуха в столовой: раньше её "локалку" (ворота в заборе, которыми она обнесена) не закрывали, и можно было после еды по одному линять в барак, – хотя, разумеется, положено всем вместе и строем. Теперь вечно торчащие во дворе столовой "мусора" велят эти ворота запирать на ключ, пока все не поедят и не соберутся. А иной раз принимаются тут же, в столовском дворе, ещё и строить по трое в колонну. Муштра...

13.3.08. 7–07

А вот сегодня с утра настроение почему–то хорошее, радостное, – вопреки оставшимся 3–м годам, вопреки очевидности, вопреки всему... С чего бы это? Может быть, потому, что вчера всё так удачно прошло, – и комиссия эта промелькнула так, что никто даже не видел, как она зашла в барак (во время дневной проверки; и баул я так никуда и не убирал); и вечером так нелепо и обидно сломавшуюся молнию на моих спортивных штанах быстренько починил Юрик – мой сосед по проходняку, заготовщик в столовой и шнырь, постоянно ставящий чайники блатным, моющий им посуду, и т. д. – неплохой парень, на воле – пьяница, видимо, запойный, а здесь – источник постоянных приколов для меня; мы с ним боремся, возимся совсем как дети, в шутку "дерёмся", – в общем, последние недели он сильно скрашивает и разнообразит моё тут существование. Нет, не все они тут – совсем уж отпетые подонки и профессиональные воры/грабители; только те, кто даже работал, а не воровал на воле, и у кого характер более–менее добродушный, не злобный (как у большинства тут), – всё равно на воле пили по–чёрному, все их рассказы о своей жизни крутятся вокруг алкоголя; ну и, конечно, существование они на воле вели абсолютно бессмысленное, – работа, дом, семья и ничего кроме, ничего глобального, абстрактного, никаких интересов, выходящих за рамки будничного, привычного уклада...

Так вот, а ещё вчера, уже после отбоя дозвонилась–таки наконец мать (целый день не получалось у неё, а я к вечеру уже начал расстраиваться и нервничать по этому поводу). И говорит, что всё нормально, – есть надежда, что с бумагами моими на воле всё утрясётся, они–таки станут доступны для публикации (в которую, правда, всё равно не очень верится); и Голубев (мой московский адвокат времён тюрьмы и суда, сокурсник Кантора) вроде бы 20 марта может наконец–то приехать (с сентября не появлялся, – ездить ему, видите ли, слишком далеко и тяжело), можно будет отдать ему всё, накопившееся за последнее время, все, так сказать, плоды интеллектуального труда моего, единственная отдушина и единственный смысл моего здесь бессмысленного существования... Конечно, на самом–то деле ничего хорошего нет, и мерзость этой жизни в неволе в ближайшие же часы, даже, может быть, минуты не замедлит проявиться (вот сейчас переться на завтрак в столовую, а там опять начнут строить в колонну по трое и не выпускать, суки!..), – но вот встал с утра – и вроде бы, кажется, всё хорошо; весна, не холодно, снежок, и вчера всё удалось, и на душе – какая–то наивная, глупая радость...

20–07

Рано обрадовался. Эта сволочь Голубев, сейчас сказала мать, уже не хочет ехать сюда 20 марта, а только 20 апреля или уже в мае. Пошёл на попятный, короче. Глупо это всё... Завис я тут, короче, без возможности что–то серьёзное передать на волю. Не смертельно, конечно, но обидно страшно... А пакостей сегодня никаких серьёзных, к счастью, не случилось. И даже хорошая мысль пришла: эти вот "Марши несогласных", эти тучи ОМОНа, на них сгоняемые грузовиками, заблокированные улицы... Вот бы под такой "марш" выбрать крышу или окно – и туда, где гуще всего скопление ОМОНовских грузовиков, пару выстрелов с крыши из гранатомёта, а лучше – из двух–трёх одновременно, залпом. Или хотя бы автоматными очередями – по этим тварям, сгоняемым избивать безоружных демонстрантов...

14.3.08. 12–32

Господи, сколько буду ещё жить, – до конца дней, наверное, не забуду это унижение: баня! Лагерная баня... Выходить, как сегодня, из барака пораньше, за полчаса до основной массы зэков, и, едва ли не крадучись, осторожненько идти в неё – прямо по "продолу" мимо бараков, потом за угол, к воротам, потом между двумя воротами мимо столовой, – всё время напряжённо вглядываясь вперёд, за угол, и вертя по сторонам башкой – нет ли "мусоров". Ходить по одному, без "общественника", тут запрещено, в баню, столовую и т. д. (и обратно, соответственно) – только с "отрядом", а отряд, хоть и инвалидный, – в баню бежит очень даже резвенько, только успевай, и когда я – одним из последних – захожу "с отрядом" в баню – эти суки уже позанимали все лавочки для раздевания, крючки, не говоря уж о "лейках" (их всего–то 19, а в отряде только в нашем под 100 человек, а в остальных – под 200). Это унижение – раздеваться–одеваться под ругань зэковской уголовной мрази рядом, успевшей раньше меня занять лавочку, как и ждать по полчаса освобождения "лейки", чтоб помыться, – уже было мною испытано неоднократно. Тоска от этого только густеет, усиливается, – как и в те первые времена, когда приходилось есть сечку на завтрак. Теперь вот не приходится, слава богу. А с баней – потому и стал я теперь выходить пораньше, и теперь вот это новое унижение... Революционер, блин, бесстрашный рыцарь, герой–подпольщик, – тихонько, незаметненько, чтобы только не нарваться на "мусоров", не заработать взыскания, украдкой пробирающийся в баню! Тьфу, блин!.. Смешно и противно, ей–богу! Мечтать в душе убивать их, упиваться их кровью – и трусливо оглядываться по сторонам на лагерном "продоле", чтобы только добраться до бани... За это ОНИ (не только все эти местные макаревичи–русиновы, а вся Система в целом) должны будут когда–нибудь заплатить, причём по полной программе, и расплата эта будет страшной...