А шмон–бригады всё бегают. Сегодня с полчаса назад, "пробили", что они зашли на 5–й барак. Нам тоже не миновать, видимо... Будьте вы прокляты, суки!
20.2.08. 9–35
Тягостное ожидание шмона... Забудется ли когда–нибудь это чувство во всю последующую жизнь? Уже заранее известно, что он будет, – все говорят; неизвестно только, у нас, или где–то ещё. Лежишь и ждёшь. Весь план действий уже продуман, – куда и что засунуть, а частью уже и засунуто (суки какие, ей–богу, – додумались же – запретить ножи и открывалки; мол, жрите всё из куска, и банки консервные зубами вскрывайте. Проклятая страна!..). Сегодня шмон–бригада на 7–м, 8–й и 5–й уже прошмонали на днях; видимо, это тотальные шмоны, и до нас эти выродки в форме доберутся не на этой неделе, так на следующей. Не миновать... И сегодня они что–то рано припёрлись на 7–й, – обычно приходят в 10, а сегодня и полдесятого ещё не было.
Тягостное ожидание шмона... Это то, что въедается в душу и остаётся с тобой навсегда, сколько бы лет потом ни прошло. Так же, как и ожидание подъёма. Здесь–то хорошо, здесь есть часы; а вот на "пятёрке" в Москве, в нашей родной 509–й хате... Никогда не забуду это состояние: все спят, и ты лежишь в темноте на своей шконке, прислушиваясь к тишине; внутри всё напряжено, как сжатая до упора пружина, натянуто, как струна. Не знаешь, сколько времени, и сколько осталось до подъёма: то ли 2 часа, то ли час, то ли 5 минут... Вот сейчас они придут, – привезут завтрак, загрохочут открываемой кормушкой, и – самое страшное, самое роковое и непоправимое, – включат свет! И будет уже не уснуть, – а ты, как очень часто бывало, не спал почти всю эту ночь, ну разве что час–другой (часов ведь нет, не узнаешь точно). И опять весь этот бесконечно длинный, нудный день без сна, – 16 часов... Здесь то же самое, но здесь в этом смысле, конечно, полегче, – можно выходить на улицу, ходить по бараку, в общем, больше пространства, а время тянется почти так же нудно и мучительно, разбавляясь только хождением 3 раза в столовую, да выходами на "проверки". И всё же... Смогу ли я когда–нибудь описать достойно и с должной яркостью и полнотой 509–ю камеру "пятёрки", какой осталась она в моей памяти, как запечатлелись мои ощущения там за прожитые 10 месяцев, – почти всё лето 2006 г., осень, зиму и весну? Осень и весну вообще не передать словами, – не их, а их ощущение зэком через щель в зарешёченном с двух сторон окне. Там прошёл кусок моей жизни, там были страхи, надежды и разочарования, потрясения и расслабленность, отчаяние и тайные сладкие мечты. Как теперь описать всё это?..
23.2.08. 6–45
Не на кого опереться... Никому нельзя доверять... чувство одиночества, оторванности, потерянности, – вот, наверное, самое страшное и здесь, и на воле... Буковский в мемуарах пишет, что к 30 годам понял: единственный его капитал, скопленный за жизнь, – это друзья. А у меня нет и этого. Есть вроде бы друзья, которые помогают, стараются, делают, что могут. Но... то ли не сознают они, насколько я от них завишу, то ли ещё что, – но я кожей чувствую, как непрочна, ненадёжна эта поддержка, как любые, самые мелкие житейские обстоятельства в их вольной жизни могут им помешать, сбить с пути, – и мои просьбы останутся невыполненными, мои надежды и самые заветные мечты рухнут. Ни на друзей, ни на жену (да и жена ли она мне? не расписаны, и одно письмо за полгода...), ни даже на родную мать нельзя, увы, полностью и безоговорочно положиться, попросить о чём–то – и быть железно уверенным, что просьба будет выполнена, не будет забыта, перепутана или вообще признана неправильной, вредной для меня же, и т. д. И та же Е. С., так глупо обижающаяся на мои отзывы об истории и смысле правозащитного движения, на слова о том, что оно, по сути, не достигло цели, принимающая всё на свой личный счёт... Боже, как это глупо и как непоправимо, потому что отсюда нет возможности что–то объяснить, растолковать, провести равноправную идейную дискуссию, равно как и напоминать каждый день о какой–нибудь просьбе, и вообще заставить людей (друзей!) счесть мои дела важнее своих и делать их приоритетно, вне очереди, сей же момент!.. Отсюда, как из гроба, нет возврата, нет связи с живыми (хотя и телефон, и почта, разумеется, есть), и от этого – такая страшная тоска, такое чувство одиночества и потерянности, что хочется только одного – умереть!.. Все надежды рухнули, и даже мать, если, как обычно, обозлится и заупрямится, как ишак, может перестать и приезжать, и звонить, и поддерживать материально, предстоит 3 года жить на столовской сечке и рыбе, ковыряться в рыбных костях, как большинство тут... Блин, в самом деле, оно мне надо?! Не лучше ли, действительно, сдохнуть сразу, не терпя вместе с бессмыслицей жизни и отсутствием будущего ещё и эти унижения в настоящем, ещё целых 3 года?..
Одно только по–настоящему радует, – признание независимости Косова. Добились–таки они своего, Москва осталась на сей раз с носом, её не послушались, и газовый шантаж – излюбленное средство – тут бы не помог. Это огромная радость именно, как щелчок по носу Москве (если не больше). И как залог будущего, разумеется, – с принципом "нерушимости границ", можно надеяться, будет всё–таки покончено в пользу признания права наций на самоопределение.
24.2.08. 8–48
Возвращение блудной Маньки... Большая серая кошка Манька, поселившаяся на моей шконке вскоре после моего переезда сюда, вернулась! Её не было весь вчерашний день и всю эту ночь, а утром она, как ни в чём не бывало, вышла из–под соседней шконки и вспрыгнула на мою. Вся мокрая, в снегу... Её и сейчас опять нет на месте, – всё утро бегает туда–сюда. Посидит на своей "подстилке" (моё свёрнутое одеяло в ногах шконки), полижет свою шкурку пушистую, – и опять убегает. Загуляла, словом, наша Маня, не сидится ей дома. Оно и понятно – весна...
Да, уже весна. Незаметно этак она подкралась, как всегда. Когда вышли сегодня на завтрак, было уже совсем светло, и восход солнца уже начинался, дальний край неба за запреткой был освещён и свободен от облаков; термометр на крыльце 4–го барака показывал 0 градусов. Настоящее весеннее утро, обещающее ясный, солнечный, звонкий день! Тоска только, что провести его, как и много ещё дней, придётся в неволе... На обратном пути, правда, солнечный край неба затянуло тучами, стало пасмурнее и холоднее.
Россия, XXI век... Дикая страна с диким народом. Стоило получить 5 лет срока и заехать этапом в эту глухомань, чтобы ещё раз убедиться в том, что знал дома и о чём писал, сидя в мягком кресле перед компьютером. Всё правильно писал, как выяснилось, только ещё слишком мягко. Действительность оказалась, как обычно, ещё ужаснее и омерзительнее, чем самые беспощадные представления о ней со стороны. Как и 100, и 200, и 500 лет назад, – страна эта населена по сей день не народом, а сбродом тупого быдла, алкашей, генетических рабов и подонков, трусливых перед теми, кто сильнее их, перед любым начальничком, самым мелким, и беспощадных к слабому. Чернь, сброд, толпа рабов и холопов, оценить истинное лицо которой можно, лишь оказавшись не только НАРАВНЕ с ними, но и в полной их власти, безо всякой защиты.
Над самым забитым и жалким из "обиженных", по фамилии Трусов, они издеваются так, что тошно смотреть. Мало того, что именно его пихают на все самые тяжёлые и грязные работы – чистить снег, колоть лёд, пробивать засор в туалете и вычёрпывать затопившие его сточные воды, – его ещё и нещадно бьют, матерят, пинают, днём от подъёма до отбоя не дают не то что лечь, а даже сесть на шконку. Весь день он на ногах – ошивается где–то в коридоре, в раздевалке или в туалете. Вид затравленный и жалкий. Больше всего, конечно, его пинают и бьют свои же – "обиженные", и на грязную работу его ставят они же, – вся такая работа в бараке на их обязанности, а уж распределяют они её между собой сами. Но несчастного Трусова пинают, матерят, всячески шугают походя, чуть не в лицо ему плюют и все остальные, – фактически весь барак. А когда вчера на одно из таких вот пустых замечаний он "огрызнулся" – про себя, еле слышно, в сторону сказал: "Да пошёл ты!.." – боже, что тут началось!.. Казалось бы, вполне естественная реакция от забитого, затравленного, постоянно всеми пинаемого и унижаемого человека, вообще никаких прав в этом людском коллективе не имеющего, – пробормотать что–то сквозь зубы в ответ на очередную придирку. Но один из шустрых малолеток, при сём присутствовавших, на беду Трусова, расслышал его слова. Через минут 5 в бараке из уст в уста этот эпизод передавался в следующем виде: "Трусов посылает мужиков на х...!". И несчастного начали бить. Сперва тот шустрый малолетка, потом ещё кто–то, потом ещё, – кулаками по несколько ударов. Экзекуция происходила в том углу раздевалки, где он обычно целыми днями и стоит (или сидит, если найдётся на что сесть). После кулачного этапа "экзекуции" он сидел в своём углу, закрыв лицо руками. Но это было ещё не всё. Пришли блатные, – сперва один, потом другой, самые омерзительные, какие только есть в отряде. Рассказали сначала первому, затем он позвал второго, – в общем, история разрасталась на глазах за считанные минуты. Потом одно из этих блатных животных взяло швабру, сняло с неё саму щётку, прикреплённую внизу, и толстым деревянным колом принялось бить этого несчастного. Его крики из раздевалки были слышны в секции, где я в тот момент находился.