— Как тебе не стыдно так говорить, Сазон Миронович, — обиделся Прохор. — За кого же ты меня принимаешь?.. Пока что я считаю себя честным членом нашей Коммунистической партии… Клеветником я никогда не был…

— Извиняй, Прохор Васильевич, — смутился Сазон. — Я это к тому сказал, что зараз все люди помутились… А тут брехню такую пустили по тюрьме, что для партии, мол, так надо, чтобы мы брехали на себя и на других… Ну, некоторые на эту удочку и идут… В нашей камере сидел один такой герой гражданской войны… Орденов у него сколько… Все бил себя в грудь, говорил, что он честный человек. Ни в жисть, мол, ни на себя и ни на кого клеветать не будет… А как вызвали этого героя на допрос, дали ему добрую встряску… Сразу же руки вверх поднял… Сдаюсь, мол, пишите, что хотите… Ну, они и написали ему сто пудов клеветы… Сник этот герой опосля этого, должно, и котлетам не рад… Мы его спрашиваем: «Зачем, мол, брехал?», а он в ответ: «Так, мол, надо…» А потом душиться задумал, едва живого сняли его с оконной решетки ночью…

— Как же фамилия этого героя?

— Из военных он… Коршунов.

— Коршунов? — изумился Прохор. — Не Георгий ли Георгиевич?

— Да, так его зовут. Что, знаешь, что ли, его?

— Да ведь это же мой заместитель! — сказал взволнованно Прохор. — Он все из-за моего отца рыл подо мною яму, а вот сам в нее и попал… Ну, я не злой человек, бог с ним…

При упоминании имени Василия Петровича Сазон внимательно посмотрел на Прохора.

— Проша, ты не серчаешь на меня из-за отца своего?.. Ей-богу, я ни при чем… Наоборот, я ему выручку хотел сделать. Это все уполномоченный Концов сделал…

— Да Нет, — поморщился Прохор. — Я верю тебе, Сазон… Не будем о том говорить… Вот скажи, ты держишься крепко?.. Не будешь наговаривать на себя и на других?..

— Да ты что, очумел, Прохор Васильевич? — свирепо глянул на него Сазон. — Это может быть лишь тогда, когда я с ума сойду, а покель не собираюсь с ума сходить… Нехай допрежде убьют меня, может, мертвый я им сбрешу…

— Молодец, друг! — ударил его по плечу ладонью Прохор. — Держись крепко, до конца!.. Они распоясались вовсю… Действуют на истребление кадров… Ты видел, Сазон, этих зверей — Яковлева и Щавелева… Мне тоже от них досталось немало. Разве ты не видишь по их обличью, кто они… Разве это советские люди?.. Разве ж это коммунисты?.. Нет!.. Но ничего, Сазон, дорогой мой, терпели много, потерпим и еще… И если живы будем, то все переживем. Я верю в свою партию, она разберется во всем. Наступит справедливость. Правда восторжествует!..

— С кем ты сидел до этого? — спросил Прохор у Сазона.

— Да с разным народом.

— О Викторе нашем ничего не слышал?

— Нет. Вот с другом его мне пришлось сидеть…

— Это с каким же другом?

— С профессором Карташовым.

— С Фролом Демьяновичем?

— Да.

— А ну его к черту! — с досадой сказал Прохор. — Он же на меня дал показания… Он-то самый главный и обвинитель…

— Так он и на меня дал показания, — засмеялся Сазон. — У, и сволочной же человек! Такая дрянь, уж и не знаю, за какие это такие заслуги его профессором сделали… Когда его привели к нам в камеру, а нас человек восемь в это время было, — ну, узнали мы, что профессор он… Ну, со всем уважением к нему отнеслись. Местечко ему лучшее в камере предоставили. Первое время он еще котлеты-то не получал, голодку схватывал, так мы ему ложки по две, по три из своей баланды отливали, подкармливали… А он оказался сволочуга в самом настоящем виде. Вначале мы заметили за ним такое дело: сидим мы в камере, сам знаешь, все оборвавши, а иголок и ниток нет. Обшиться нечем. Нашли мы проволочку, поделали из нее иголки… Понаточили и ушко проделали. Нитки из носков пораспустили… А он же, подлюга… Как вызвали его на допрос, он там и сказал про иголки наши… Однова нагрянули ночью надзиратели, обыск сделали, нашли иголки и отобрали… И нашли-то они иголки сразу же, как будто им сам черт сказал, где они находятся… Нам тогда было невдомек, что этим чертом-то был Карташов… Потом другой раз такой случай произошел: скука и тоска среди нас страшущая, и вот однова надумали мы из папиросных мундштуков карты себе сделать. Натолкли кирпич для раскраски, нажгли сажи, разрисовали карты. А потом поделали из мякиша хлеба домино… забавлялись, время отводили… Все какое-то развлечение было… Так что ж, и опять анчутка донес… Опять нагрянули надзиратели с обыском, отобрали они у нас и карты, и домино… И в этот раз мы не подумали на Карташова… Да разве ж подумаешь?.. Ведь профессор же… Почтенный человек… А вот когда уж нас, всю камеру, оштрафовали, посадили на неделю на голодный паек за то, что мы перестукивались с другой камерой, то тут же мы поняли, в чем дело… Главное, нас всех посадили на голодный паек, а ему, проклятому, котлеты стали таскать… Бывало, сатана такой, начнет жрать, так у нас ажно стала внутренность переворачиваться… И порешили мы его всей камерой наказать…

— Здорово, — усмехнулся Прохор. — Что же вы с ним сделали?

— А вот послухай… Однова ночью накинули мы на него, на сонного, одеяло и дали ему добрую взбучку… Он кричал, как дите настоящее… опосля по его жалобе приходил к нам комендант тюрьмы, расспрашивал, за что, мол, избили человека?.. Говорим ему, и видом не видывали и слыхом не слыхивали… Это, мол-де, ему приснилось во сне… А комендант-то, видать, не плохой человек, посмеялся да с тем и ушел… Но в тот же день этого сволочного профессора от нас убрали… А потом я узнал, что он, чертов сын, и на меня показания дал…

Сазон не успел договорить, как распахнулась дверь и всполошенный надзиратель ворвался в камеру.

— Ты Меркулов? — спросил он у Сазона.

— Ну, я, а что?

— Одевайся быстро, — сказал надзиратель. — Быстро!.. Забирай вещи…

— Докумекались, — засмеялся Сазон. — Ну, прощевай, Прохор Васильевич. Прощевайте, друзья.

Он расцеловался с Прохором, забрал свой мешочек и вышел из камеры.

XXVI

Мотыльком порхала Вера Сергеевна по Европе. В своем девичестве, живя в доме покойного отца своего, азовского прасола, она мечтала о бурной жизни. Ей грезилась шумная, полная удовольствий жизнь в роскоши, славе. Думалось, что со своей красотой она может достичь этого…

И она действительно добилась очень многого — богатства, широкой известности, многочисленных поклонников. Она бывала во многих крупных городах мира. Подолгу жила на фешенебельных курортах, кутила с любовниками… Так продолжалось, пока Вера не повстречала барона Рудольфа фон Кунгофа, которого по-настоящему впервые полюбила…

Неизвестно, такие ли пылкие чувства питал к ней немец, но то, что он был старым холостяком и давно подыскивал себе жену со средствами, ускорило их сближение и, наконец, брак.

После женитьбы на Вере генерал Кунгоф увез ее к себе, в Берлин.

…Большая квартира Кунгофа из десяти комнат находилась в многоэтажном здании на Унтер-ден-Линден, недалеко от Бранденбургских ворот. Комнаты были изящно и комфортабельно обставлены, но чувствовалось, что хозяева не так богаты.

Семья генерала состояла из него самого и его матери. Старуха неохотно и холодно приняла в свой дом невестку. Русская, да еще неизвестного происхождения, ей не нравилась. Но когда сын намекнул матери, что у его жены имеются немалые средства, которые он впоследствии думает прибрать к своим рукам, старая фрау стала очень любезно относиться к невестке.

Первые дни своего пребывания в Берлине Вера знакомилась с огромной столицей Германии.

Генерал Кунгоф решил совершить со своей новобрачной небольшое турне на автомобиле по Германии, показать Вере страну во всей ее красе.

Сначала они поехали в Потсдам, бывшую резиденцию германских королей. Город этот невелик, в нем населения всего сто с небольшим тысяч человек, но он очень красив.

Кунгоф повел жену в прекрасный парк Сан-Суси с его замечательными дворцами.

— Этот дворцово-парковый ансамбль создан в тысяча семьсот сорок пятом году по проекту архитектора Кнобельсдорфа, — заметил генерал. — По существу, это копия Версаля в уменьшенном размере.