— Разве это преступление?
— Ты бывал у Марконина, у Варина… Дарил им свои книги.
— А это тоже разве преступление?
— Но они враги народа.
— А я разве знал об этом?
«Вот она, оса-то, — усмехнулся про себя Виктор. — Как все это нелепо».
— Гражданин Карташов, — вмещался в их разговор следователь, — вы подтверждаете свои показания в отношении Волкова?
— Да-да, — пряча свои глаза от Виктора, как-то очень торопливо сказал профессор и поднялся с дивана. — Подтверждаю.
— Позвольте, — вскрикнул Виктор. — О каких показаниях идет речь? О том, что я в районы на читательские конференции ездил?.. Или о том, что я книги свои дарил руководителям края?.. Так этого я не скрываю…
— Ладно, — с досадой сказал Картавых. — Мы с тобой, писатель, поговорим об этом, Маркович, уводи Карташова.
— Нет, позвольте, — бурно запротестовал Виктор, вскакивая со стула. Разве это очная ставка?.. Я же ничего не слышал из уст Карташова… Пусть скажет, в чем он меня обвиняет. Я все решительно опровергну, потому что ни в чем не виноват. Я коммунист!.. Слышите, я коммунист!.. Разве ж это обвинение, что я ездил в районы к своим читателям и дарил книги председателю крайисполкома и секретарю крайкома? Карташов — мой личный враг… Слышите вы — он мой враг!..
Карташов, нагнув голову, вышел из комнаты. Маркович последовал за ним. Виктор, потрясая кулаками, кричал им вслед:
— Не удастся вам оклеветать честного коммуниста!.. Не удастся!..
— Сядь! — строго прикрикнул на него Картавых. — Что разошелся-то?
— Предъявите обвинение! — кричал Виктор. — Предъявите!.. Прошло уже более полугода, как я сижу, и вы до сих пор не предъявляете… Вы не имеете права этого делать!
— Слушай, замолчишь ты или нет? — заорал на него следователь. — Если не замолчишь, так я тебя живо успокою… Сейчас скажу, в чем ты обвиняешься. Слушай.
Виктор замолчал.
— Профессор Карташов показывает, — продолжал следователь, — но ты являлся руководителем правых уклонистов. Был связан с врагами народа Маркониным и Вариным… В свою организацию ты завербовал его, Карташова, Апухтина, Прохора Ермакова, Меркулова, Смокова, инженера Федорова…
Виктор слушал следователя с таким вниманием, словно тот рассказывал ему какую-то весьма интересную, занимательную сказку.
— Ты хотел поднять восстание белогвардейцев… против Советской власти, — продолжал Картавых, — для этого дела ты связался с белогвардейцами, шпионами и диверсантами Воробьевым и генералом Ермаковым, специально прибывшими для этого из Парижа… Ты хотел быть министром просвещения Донского правительства. Организовывал террористический акт против вождя нашего, товарища Сталина…
Виктор, не выдержав, расхохотался.
— Это все или нет? — смеясь, спросил он.
— Ты что?.. Что?.. — опешил следователь. — С ума сошел? Не веришь?.. На тебя ведь вот есть пять показаний. Кроме Карташова, на тебя показания дали инженер Федоров, профессор Белявский, адвокат Кисляков, Концов…
— Ого! — воскликнул удивленно Виктор. — Федоров ко мне заходил раз или два как читатель мой… Остальных никогда не видел и совершенно не знаю…
— А это неважно, что не знаешь…
— А это какой же Концов, уж не тот ли, что в нашей камере сейчас находится?..
— Тот. Он на тебя камерное дело создал…
— Какое?
— А вот в том, что ты народ призываешь не давать показания следователям, — сказал Картавых. — Хочешь написать книгу о том, что сейчас делается на допросах, и издать ее за границей…
— Нет, — покачал головой Виктор. — Я ее не за границей, а здесь, в Советском Союзе, издам… Слушайте, Картавых, вы, смотрю я на вас, неглупый человек… Ведь вы сами не верите в тот бред, который вы мне здесь плели… Зачем вы это делаете?.. Неужели вы не понимаете, что это долго не может так быть. Правда восторжествует. Клевета, которую вы здесь стряпаете, лопнет как мыльный пузырь… Ее партия не потерпит… Я вам советую бежать из этого бедлама… Уходите, пока не поздно… Уходите!.. А то ведь плохо вам будет…
Картавых молча слушал его, опустив глаза. Потом вдруг взорвался:
— Пошел ты к чертовой матери!.. Учитель!.. Что я, без тебя не знаю, что мне делать?.. Ты вот скажи, будешь подписывать протокол очной ставки?
— Какой очной ставки? — пожал плечами Виктор. — Разве она была?..
— А вот сейчас с Карташовым проходила…
— Да разве это очная ставка?.. Фарс.
— Ну, черт с тобой, убирайся в камеру. Мне с тобой больше не о чем говорить…
Он позвонил, вызывая солдата из надзора. Когда тот пришел, Картавых велел отвести Виктора в камеру.
После этого Виктор никогда больше не видел Картавых. Ходили слухи, что его освободили от работы в органах НКВД.
XXIII
После ареста жены профессор Мушкетов сразу же как-то потускнел. Куда только и девалась его молодцеватость. Он по-стариковски ссутулился, похудел, в волосах его засеребрилась обильная седина. Всегда, бывало, щепетильно, с неким щегольством, одевавшийся, чистоплотный и опрятный, теперь он стал небрежен в своей одежде, неряшлив. Иногда даже забывал вовремя побриться. И что особенно бросалось в глаза со стороны, так это то, что он стал какой-то рассеянный, невнимательный к своей работе. Сотрудники клиники, в которой он работал, с удивлением замечали, что профессор стал делать непростительные ошибки и промахи, иногда влекшие к серьезным последствиям, как, например, смерть одного оперируемого. Если б профессор не ошибся, то, возможно, больного еще можно бы спасти.
И, видимо, только то, что Аристарх Федорович пользовался огромным авторитетом и уважением среди сотрудников, ему все его ошибки и промахи прощались. Все понимали, что он был душевно надломлен арестом своей жены.
Да, профессор сильно переживал. Ночами он спал плохо. Он все расхаживал и расхаживал по кабинету, все думал о Наде, о милой своей жене. Но и не только одни лишь думы о жене заставляли его не смыкать очей всеми ночами напролет. Он ждал: не подъехал ли к подъезду дома «воронок»? Профессор был убежден, что должны арестовать и его… На всякий случай он подготовил небольшой узелок с бельем, сухарями, мылом, полотенцем и тремя сотнями рублей…
Вины за собой Аристарх Федорович никакой не чувствовал. Он во всем был чист перед Советской властью, предан ей, но ареста своего ждал.
— Да уж скорее бы свершилось это, — тяжко вздыхал профессор, вышагивая бессонной ночью по кабинету. — Я измучился от ожидания.
А тут еще угнетали страдания дочери. Лида извелась от тоски по Воробьеву. С того вечера в станичном клубе, откуда он исчез бесследно, словно провалился сквозь землю, она никаких известий о нем не получала. Она даже точно не знала, арестован ли он?.. Может быть, и не арестован, а убит или похищен. Кто-то из станичников видел, что его какие-то люди увезли на машине. Но что это за люди и куда они могли его увезти?..
От переживаний Лида даже как-то почернела. Ее лицо, когда-то такое прелестное, такое розовое и цветущее, сейчас стало желто-зеленым с землистым оттенком. Под глазами и у висков появились преждевременные морщинки. А в глазах такая тоска, такая печаль.
Но, однако, несмотря на свое такое большое горе, она прилежно ходила на лекции, заканчивала университет.
…Однажды утром, проводив Лиду на занятия, Харитоновна нерешительно подошла к кабинету профессора:
— Можно к вам, Аристарх Федорович?
— Пожалуйста, Харитоновна, пожалуйста… Входите.
Профессор одевался, собираясь уходить на работу. Старуха переступила порог кабинета с каким-то таинственным видом.
— Садитесь, Харитоновна, — подвинул ей кресло Аристарх Федорович и сам сел на другое. — Вы что-то хотели мне сказать? — с тревогой спросил он. — Что-нибудь неприятное, наверное?.. Сейчас ведь столько горя, столько горя… Радостного ничего и не ждешь…
Старуха вместо ответа, жалостливо глянув на него, всхлипнула.
— Ну, что такое?.. Не томите ж ради бога.
— Родимый вы мой, Аристарх Федорович, душа моя изболелась, глядючи на вас… Пожелтели из себя ажно, похудели… Сколько уж годов я живу у вас, родными вы мне все стали…