— Клеветать?
— Да.
— Ни за что не поверю, — горячо возразил Виктор. — Это ложь!.. Ужаснейший обман!.. Разве нашей партии нужна клевета?
— Говорят, нужно, — пробормотал нерешительно Ведунов. — Да все говорят об этом… Я уже со многими арестованными сидел вместе… Меня только за день до вашего прихода перевели сюда.
— Нет, Прокопий Сергеевич, не верьте этой глупости, — сказал Виктор. — Наша партия кристально чистая, и ей клевета и ложь не нужны… Только правдивость честная ей нужна. И я верю, убежден в этом, если мы будем говорить только правду, не будем клеветать и лгать, не будем вводить в заблуждение следствие, то правда восторжествует, и нас всех освободят…
— Не знаю, Виктор Георгиевич, — раздумчиво проговорил Ведунов. Может быть, вы и правильно говорите, но ведь дело-то в том, что следователи знают, что мы не виноваты, а вот, однако, они фабрикуют сознательно ложные на нас обвинения…
— Эти следователи не советские люди, — сказал Виктор. — Они наши враги, враги нашей партии и Советской власти.
Такие разговоры все чаще и чаще возникали между ними… И под действием их Ведунов стал задумываться, а может быть действительно он зря наклеветал на себя?
Виктор голодал и здесь. Свой паек хлеба он съедал тотчас же как только получал его утром, а в обед он довольствовался миской жидкого борща или супа без хлеба.
Между тем Ведунову приносили на обед ароматный жирный борщ, а на второе — котлеты с жареной картошкой. Вместо черного ему выдавали белый хлеб. К тому же ежедневно получал он по десятку плохоньких папирос.
От такого обильного вкусного обеда у Виктора слюнки текли.
— Почему вас так хорошо кормят? — сердито спросил он у архитектора. А меня вот морят голодом.
— А вы разве не понимаете почему? — горестно усмехнулся Ведунов. Это всех клеветников, давших показания, так кормят. А кто «не раскололся», как они говорят, те лишены таких благ.
— Не завидую я вам, — сказал мрачно Виктор. — Дорогой ценой вы купили себе право есть котлеты.
— Что поделать, — вздохнул Ведунов. — Слабый я человек…
Ведунова иногда вызывал следователь. Приходил он от него какой-то смущенный, часто вздыхал, поглядывая на Виктора. Он как будто порывался сказать что-то ему, но не решался.
Но однажды, придя от следователя, он сказал грустно:
— Скоро будут судить меня… Дадут года три… Сошлют в исправительно-трудовой лагерь… Отработаю, вернусь домой…
Виктор не ответил. Ведунов прошелся по камере и, обращаясь к нему, проговорил:
— А почему бы вам, Виктор Георгиевич, не дать показания, а?.. Ведь вы известный писатель… Вас бы на много не осудили… Ну, дали б годика два… Поехали б в лагерь, описали труд заключенных… Получили б орден за это. Вас бы досрочно освободили… и судимость сняли б…
Виктор в гневе подскочил к Ведунову.
— Негодяй!.. — крикнул он содрогающимся голосом. — На что вы меня наталкиваете?.. Чтобы я, так же, как и вы, наклеветал на себя, на своих товарищей?.. Да как вы смели мне это сказать, мне — коммунисту с первых дней революции?.. Я всегда был честным человеком, преданным коммунистом. Никогда не клеветал и не лгал… Пусть я здесь умру, подохну с голоду, но ни слова клеветы не скажу…
Ведунов сел на свой топчан и, закрыв лицо руками, заплакал, содрогаясь своими худыми, острыми плечами.
— Простите! — глухо пробормотал он. — Простите ради бога… Я не хотел причинить вам неприятностей…
Виктору стало его жалко.
— Простите и вы меня, что я вас оскорбил, — сказал он, положив руку на плечо Ведунова. — Успокойтесь, пожалуйста… Скажите откровенно, это вы не сами надумали уговаривать меня давать показания?.. Это вас заставили, да?..
— Ради бога тише! — прошептал Ведунов, озираясь на дверь. — Я вам сейчас скажу все, только пусть это будет между нами… Даете слово?
— Даю.
— Они действительно заставляют меня, — заговорил архитектор шепотом, — чтобы я уговорил вас дать показания… обещают мне за это скидку… Есть тут один такой начальник по фамилии Яковлев-Зверь!.. Не дай бог вам попасться к нему… Так вот он все вынуждает меня убедить вас дать показания… Нарочно и питают меня хорошо, чтоб вас соблазнить…
— Вот сволочи! — вскипел Виктор. — Какой примитив. Что ж, этим меня думают взять?..
— Ну, других, слабых, как я, они этим и берут, — печально промолвил Ведунов. — Сколько нас таких, несчастных, поддались на их удочку…
— Ну, я-то им не сдамся… Потягаемся еще…
— Правильно, Виктор Георгиевич, не поддавайтесь на провокацию, сказал Ведунов. — Держитесь… Я слабый человек, не выдержал… У вас же есть мужество. Боритесь за правду до конца.
XXII
Через неделю Ведунова увели на суд, и он в камеру больше не вернулся.
Но Виктор в одиночестве оставался недолго. Под Новый год его перевели в другую камеру, огромную, теплую, забитую дополна народом. В камере, как после узнал Виктор, было около ста заключенных.
Его сразу же обступили любопытные.
— Откуда, товарищ?.. Не с воли ли?
— Нет, — покачал головой Виктор. — Уже полгода как в тюрьме нахожусь…
— В каких камерах сидел?.. Кого встречал?..
— Все время в карцере да вот с месяц-полтора сидел с архитектором Ведуновым…
— А сам-то откуда будешь?
— Да здешний я.
— А чей будешь?.. Где работал?..
Виктор назвал себя.
— О, писатель!.. — раздались голоса вокруг него.
Весть о том, что в камеру привели писателя, среди заключенных вызвала сенсацию. Виктора окружила большая толпа народа, расспрашивали его обо всем, щедро угощали папиросами.
Был поздний час. Люди в камере устраивались на топчанах, сдвинутых подряд, спать. У Виктора места не было, и он растерянно оглядывался, не зная, куда себя девать.
— Давайте, товарищ Волков, познакомимся, — подойдя к нему, сказал заросший рыжей щетиной арестант в морской форме. — Я Орлов — староста камеры. Надо вам где-то местечко найти. Шапкин, — обратился он к сидевшему на топчане заключенному. — У вас тут нельзя потесниться? Вот товарища Волкова устроить надо…
— Да, пожалуй, можно…
— Можно, — подтвердил и рядом с ним лежавший пухлощекий усатый мужчина лет сорока.
Люди на топчанах зашевелились, подались и освободили местечко для Виктора.
Место было просто чудесное — с тюфяком, были и подушка, и одеяло. Кажется, за всю свою тюремную жизнь Виктор не имел еще лучшего места для спанья…
Здесь, в тюремных условиях, Виктор особенно убедился, как велик авторитет писателя в народе. К нему за все время пребывания в тюрьме заключенные относились с исключительным вниманием, с большим уважением.
Камера эта представляла собой нечто вроде сортировочного пункта. Сюда почти каждый день поступали партии только что арестованных, и почти каждый день отсюда же выбывали заключенные в разные места — то на суд, то в другие камеры, то в ссылку по приговору особого Совещания, который выносился заочно, без вызова арестованного. Только на волю никто отсюда не выходил…
Народ в камере был самый разный. Вместе с простыми рабочими и крестьянами были здесь и люди интеллигентные — профессора, научные работники, учителя, инженеры. Были партработники, военные, юристы — Люди разных национальностей. Все они были настоящие советские люди, преданные своему народу и стране. Он убеждался в том, что не было среди них ни одного преступника. А их обвиняли в самых что ни на есть страшных преступлениях — в шпионаже, терроре, вредительстве, измене Родине…
Виктор морально поддерживал слабых духом, воодушевлял их, не советовал клеветать на себя и других…
— Правда восторжествует, — говорил он. — Обязательно восторжествует. Потерпите… Этому безобразию должен быть положен конец… Наша партия вмешается в это дело, наведет порядок…
Мужественные слова его действовали ободряюще на несчастных узников. Зная, что Виктор твердо держится, не дает ложных показаний, многие и в камере на требования следователей тоже отказывались давать ложные показания.