Бесшумные двигатели осуществляют подъем, в скальных породах включаются сложные механизмы, подземные ходы освобождаются, и для всех непосвящённых корабль «антарктов» становится неопознанным летающим объектом.

Лабберт покидает отсек, в котором расположилась группа спецназа. Ему сейчас нужно побыть одному, чтобы шум чужих разговоров не сбивал с собственных мыслей. Заведя руки за спину, он медленно вышагивает по закругляющемуся коридору. Системы корабля компенсируют перегрузки, благодаря чему можно чувствовать себя как на земле. Навстречу идет Хорст. Лабберт улыбается своему адъютанту, но тут же вспоминает, что это не он, и с грустью опускает глаза.

– Решили осмотреться? – спрашивает некто губами Хорста.

– Решил побыть наедине.

– Меньше чем через час будем на месте.

Лабберт вскидывает брови. Это с какой же скоростью нужно лететь!

– Когда прибудем, – говорят губы Хорста, – я не смогу пойти с вами. Мне нельзя отходить от машины, иначе связь прервется.

– Не понимаю…

– Тело вашего друга находится здесь, а мое… того, кто им управляет, в Антарктиде. Работает цепочка: этот корабль – посредник между нами, исполняющий роль антенны. Если я отойду хоть на несколько метров, ваш друг снова станет собой, – похоже, «кукловод» неплохо освоился с речью. – Я говорю это для того, чтобы, в случае чего, если этому телу все-таки придется покинуть стены корабля, вы вернули его обратно. Тогда я снова войду с ним в контакт.

– Мне все ясно, – кивает Лабберт.

– Вижу, вы здесь размышляете. Не буду мешать. Но как закончите, советую пройти в конец коридора и два раза повернуть направо.

– Что там?

Хорст не отвечает и, словно робот, выдвигается вперед.

Теперь любопытство Лабберта не позволяет ему ходить и спокойно размышлять. Он идет по указанному маршруту и натыкается на дверь. Открывает – и обнаруживает в маленьком помещении человека. Мужчина невысокого роста стоит к нему спиной и, склонившись над столом, поедает пирожные. Чувствуя, что к нему в комнату кто-то вошел, он закидывает в себя миниатюрную кремовую корзинку и оборачивается, выпрямляя спину. Лицо Лабберта замирает в изумлении. Этого не может быть! Перед ним – Адольф Гитлер!

– Удивлены? – спрашивает он голосом, который знаком Лабберту с 39-го года.

– Что это значит?! Мы ведь летим вас спасать. А вы… здесь? Как?

– Вы летите спасать человека, чьей точной копией я являюсь.

– Вы двойник?!

– Да. Чтобы у победителей не возникло вопросов, я вынужден подменить фюрера в его смерти. Для всех, прямо или косвенно, он должен остаться в Берлине. Пусть даже в виде трупа, в виде сожженных останков, но так, и не иначе. Много лет назад из-за сходства с фюрером меня похитили и привезли в место, о котором я ничего не знал. Как позже выяснилось, это была Антарктида. Поскольку по происхождению я румын, меня заставили выучить немецкий язык. Да так, что я позабыл свой родной. Есть у них особые методы… – Двойник тянется за очередной кремовой корзинкой и, проглотив, продолжает: – Затем я осваивал мимику и жесты.

– А голос? Его-то как?

– Вы не поверите, но когда я вжился в бытие этого человека, когда начал повторять его движения, копировать во всем, в чем только можно, голос стал меняться самопроизвольно.

– Они все предусмотрели… – шепчет Лабберт, потрясенно покидая комнату.

В стенах бетонной цитадели еще присутствует жизнь. Под монотонный звук электрогенераторов, топот офицерских сапог, клацанье дверных фиксаторов, вдоль стен бункера проносятся звуки немецкой речи. Всюду царит какая-то неестественная сдержанность, выраженная в невозмутимых лицах и малоподвижных глазах всех здесь находящихся. Лишь грубые, в крайней степени нескладные движения тела, в том числе сопутствующие ходьбе, выдают высший градус нервозности. В этом бункере поголовно утрачено чувство времени. Его жители пользуются часами не для того, чтобы иметь представление о том, какое сейчас время суток, а лишь для того, чтобы придавать событиям некий определенный ритм и не запутаться в их череде. Однако в последние сутки поток информации извне сокращается до ничтожно малых значений.

Адольф Гитлер сидит в кресле своего кабинета. Его туловище наклонено вперед, левая рука смыкает колени, а правая теребит шерсть овчарки. В соседнем кресле нога на ногу сидит доктор Геббельс. Локоть правой руки стоит на коленке, а сама рука подпирает подбородок. В кабинете задействован только один из четырех светильников, прилаженных к стене. Мерклый свет притушенной лампы освещает двух задумавшихся лидеров рейха со стороны спины. С противоположной стороны из потемок бетонной коробки на них смотрят невозмутимые глаза портрета Фридриха Великого. За исключением дыхания собаки и хода настольных часов, в кабинете царит абсолютная тишина.

– Блонди, тебе нравится чесаться за ухом? Ну, ползи ближе, – говорит Гитлер собаке. Геббельс машинально поднимает уставшие глаза и боковым зрением наблюдает за милым общением человека и животного. Овчарка переворачивается на спину и дрыгает лапами.

– Он всегда был несколько отстранённым, в отличие от других, – произносит Гитлер.

Геббельс вопросительно поворачивает голову.

– Шпеер. Я о нем. Об этом вечном моралисте. Надо же, он посмел ослушаться моих приказов! – Гитлер перестает гладить собаку и заваливается на мягкую спинку кресла. – Но его трудно винить. Творческие натуры обладают какой-то поразительной чувствительностью к тонким процессам окружающего мира. Этим можно прекрасно объяснить его поведение. Людям искусства свойственно сторониться диктаторских режимов. И я, и, конечно же, ты, дорогой доктор, знаем, что тоталитарные режимы рано или поздно прекращают свое существование. Я могу назвать десяток действительно талантливых личностей, которые предавали своих покровителей. В этом есть что-то мистическое.

– Не будем забывать о таком низменном человеческом проявлении, как трусость, – возражает Геббельс. – Это проявление не имеет ничего общего с простым животным инстинктом самосохранения, поскольку человек, в отличие от животного, обладает разумом, способным к продуктивному анализу. Тем и постыднее для таких высокоинтеллектуальных людей спасаться бегством, подобно зверю. Я не устану повторять, что он поступил как трус.

– Надеюсь, история будет столь же справедлива, как и ты, дорогой Йозеф.

Гитлер поднимает с журнального столика машинописный лист, достает из кармана своего серого кителя очки и, подставляя листок свету, принимается читать. Затратив одну минуту, он кладет бумагу обратно и снимает очки.

– При всей своей чувствительности, люди творчества подчас до безобразия недальновидны, – продолжает разговор Гитлер. – Наделяя их острыми чувствами, Всевышний выдает им лишь один выигрышный билет, лишая всякого восприятия истинных масштабов происходящего. Бедняга Альберт покинул наше движение слишком рано. Я так хотел видеть его рядом с собой, когда Империя вновь возродится.

Геббельс знает, о каком «возрождении» говорит фюрер. До определенного момента, дела шестого континента ему были известны лучше, чем кому бы то ни было. Однако межконтинентальная связь между Германией и Антарктидой не функционирует уже несколько месяцев. Руководство рейха не знает, как обстоят дела у тамошних жителей. Сам Геббельс склонен считать, что тамошние руководители попросту наплевали на проблемы немецкого рейха и, заблокировавшись во льдах, взяли курс на выжидательную позицию. Шеф имперской пропаганды давно не питает никаких искренних надежд на спасение. Он скорее готов поверить, что величайший полководец всех времен и народов, его горячо любимый Адольф Гитлер припас где-нибудь парочку не тронутых войной армий, которые в самый трудный момент придут на помощь, чем в то, что антарктическая колония как-то повлияет на ситуацию.

– Мартин обещал наладить связь и оповестить Антарктиду об истинном положении дел в Германии, – говорит Гитлер. – Быть может, наша судьба им еще небезразлична.