Лубянский с упреком посмотрел на Лескова. Тот растерялся и уже раскаивался, что был откровенен с Савчуком. Лесков вспомнил, как и раньше Савчук огорошивал таким же странным поведением — до собрания хвалил автоматику, на собрании тонко ее чернил. Савчук посмеивался, он не находил в своих словак ничего плохого. И на Кабакова они произвели совсем другое действие, чем ожидал Лесков.

— Это хорошо, — возразил Кабаков одобрительно. — Если для него провал, значит, большего ожидал, к большему стремился. А стремится — рано или поздно добьется. Когда мастер свою работу хулит, еще не значит, что работа плохая, — может, попросту мастер лучше работы.

Он дружески положил руку, на плечо Лескову:

— Павел Кириллович мне рассказал о твоих планах — полной автоматизации фабрики. Планы хорошие, разрабатывай, может, и выйдет толк. А насчет режима согласен с Лубянским — нужен режим на мельницах. От регуляторов нельзя требовать, чтобы они поправляли все, что нерадивый рабочий напортит: механизм не волшебник, он не превращает палку в змею и кочергу в лебедя.

Кабаков удалился вместе со всеми, сопровождавшими его. Лесков спросил у Лубянского:

— Насчет палок и кочерги — ваши слова?

Лубянский засмеялся.

— Мои, а что? Плохо?

— Хлестко, но не очень основательно. Классификаторщик справляется с любым режимом на мельницах, кроме уж самых пиковых. А регулятор при серьезном возмущении на мельницах сразу путается. Человека он полностью пока не может заменить, к сожалению.

Лубянский, пожав плечами, возразил, что у них создалось забавное положение: Лесков ругает собственную продукцию, сдавая ее заказчику, а заказчик хвалит. Долго так продолжаться не может, к этому обязательно придерутся. Не стоит бессмысленно усложнять и без того трудные свои заботы — выпадет еще не один скверный час, пока фабрика привыкнет к новому режиму.

Лесков прервал Лубянского. У него просьба. В цеху сокращен рабочий Бахметьев. Нельзя ли этого человека разыскать и направить в лабораторию? Лубянский позвонил в отдел кадров. Поговорив, он сказал Лескову:

— Завтра направят, дядя Федя еще не получил назначения.

Вечером Лесков сдал дежурство проснувшемуся Закатову и собирался уходить с Лубянским, когда на площадку поднялись Катя и Надя. Катя заговорила с Лубянским, Надя пошла дальше — к приборам. Лесков понял, что придется теперь уходить всем вместе и болтать всю дорогу, — Катя не из тех, с кем можно молчать. Но все, что не относилось к регуляторам, было ему сейчас неинтересно, а вести легкую беседу о них он не мог. И он не забыл, что Надя вздумала его утешать — еще, чего доброго, опять примется за это! Лесков отошел с Закатовым подальше от Нади, около нее остановился Селиков. Он что-то доказывал, разводя руками. Лесков понял, что Селиков оправдывается в недавней грубости. Лесков усмехнулся — ну и денек сегодня, всем приходится извиняться!

Катя громко сказала, обращаясь ко всем:

— Товарищи, сколько же можно? Двенадцать часов ни единого нарушения, а вас не оторвать от приборов. Мы зашли за вами, Надя только что расписалась у меня в журнале, что претензий к регуляторам у них больше нет.

Лубянский натянул пальто и предложил Лескову пройтись на воздухе. Лесков ответил:

— Вы идите, я еще останусь.

— Да вы же только что собирались уходить! — удивленно сказал Закатов.

— А сейчас раздумал, — раздраженно возразил Лесков. — Простите, но мне не до прогулок. Да и вряд ли я смогу быть хорошим собеседником.

Он улыбнулся Кате, чтоб не обидеть ее отказом. Катя взяла под руку Лубянского и позвала Надю, та, не оборачиваясь к Лескову, кивнула Селикову и ушла вперед. Лесков хмуро глядел ей вслед, она торопилась, удары ее каблучков звучали укором. Помолчав минуту, Лесков в третий раз дал распоряжение Закатову:

— Если опять забарахлит хоть один регулятор, немедленно вызывайте, но сами чувствительности не увеличивайте.

Закатов отозвался с нетерпением:

— Да слышал, Александр Яковлевич, слышал! Идите спать, ничего не будем менять. Правда, Сережа?

Селиков, не отвечая, прислонился плечом к щиту, лицо его было насуплено. Закатов шепнул Лескову:

— Чертова штука эта его девка! То ласковая, то злая безо всяких причин. Не повезет, если в такую влюбишься, просто жаль парня.

В гостинице Лесков не зашел в номер: Лубянский, возможно, уже вернулся, не хотелось с ним разговаривать. Лесков присел в холле на диван. Только сейчас он почувствовал, что устал. Это была усталость не от физических усилий, а от душевного смятения. Он снова размышлял о событиях минувшего странного дня. По существу, провал, именно так, по-честному, он обрисовал это Савчуку. За провал ответствен он, Лесков, это его вина: его просчеты, его непонимание технологии. А провал обернулся чуть ли не крупным успехом, Кабаков руку жал, Савчук сменил ругань на похвалы, Надя благосклонно выслушала его извинения, письменно — в журнале — отказалась от своих претензий. А может, и вправду нет провала — регуляторы ведь работают, одни, без людей? Чепуха, разве это работа — при жестком режиме, когда процесс так круто сжат, что и без всяких автоматов пойдет прилично, бывали же дни, когда классификаторщики часами ничего не делали! Нет, не в этом производственная культура, не в жестких предписаниях Лубянского. Настоящая культура в том, чтобы каждая машина, каждый человек осуществлял все, на что он способен. Ах, как еще далеко до такой культуры, другой совсем это мир — по ту сторону сегодняшних возможностей. Разве не на это ему указывают те, с кем он недавно так горячо спорил, — Пустыхин, Баскаев, Неделин? Они ославили его фантастом, может, и вправду он фантаст? Он восставал против ремесленничества, требовал исканий, творчества. А где мера той муке, что называется творчеством? На каком шажке, в какой точке творчество превращается в фантастику, в какой области оно становится бессмыслицей? Он сознательно идет на эту муку, он называет ее освоением нового, объявляет почетной и радостной, она такая и есть, как бедна жизнь без этой муки, а все же до каких границ он может ее распространять?

Измученный этими трудными мыслями, Лесков с горечью вспомнил о медеплавильном заводе. Он ужаснулся: сколько там предстоит неполадок и трудностей! Тысячи просчетов, сотни недоделок, а он даже усом не шевелит. Ведь и там неизбежен провал, как он этого не замечает? И Лубянского там не будет, чтобы властно прийти на помощь и черное превратить в белое.

Лесков устало закрыл глаза и привалился головой к мягкой спинке дивана. Черт с ними со всеми, что будет, то будет! Он ни о чем не думал, отдыхая, равнодушно прислушивался к разговору у столика с телефоном: Мегера Михайловна спроваживала в общежитие очередного командировочного, прибывшего из Москвы.

— С радостью, — говорила она, — с радостью, поймите! Но нет мест. Устройтесь пока там, я позвоню.

В коридоре послышались шумные мужские голоса, и беседа прервалась. Мегера Михайловна встала и напустила строгость на лицо: она не терпела непорядков в доверенном ей учреждении. Лесков приоткрыл веки и ахнул. Его старые знакомые, его противники и друзья — только что он думал о них, — весело смеясь шли на него. Впереди упруго шагал плотный стремительный Пустыхин, за ним вздымался исполинский Бачулин, топорщились седые космы Шура. Ошеломленный Лесков попал в объятия Пустыхина, потом его уминал, словно тесто, Бачулин, бил по плечу Шур. Общий гам и хохот был оборван властным окриком Пустыхина.

— Все по коням! — возгласил Пустыхин, указывая на кресла и заразительно гогоча. — Удивляетесь, конечно, почему, зачем? Вас повидать, дорогой, вас! А кроме того, в качестве выездной бригады «Металлургпромпроекта» набросать проектное задание по второй очереди комбината — навалилось на нас такое скучное дело. Теперь соседи ваши — живем через номер. Ну, как местные дела? Крутилин по-прежнему, кроме лопаты и ломика, никакой механизации не признает? Как сошлись с Кабаковым? О вас уже слышали, развиваете возвещенную революцию в производстве, технику ставите на попа. Рассказывайте, что же вы молчите!