— Блин-то наш комом! — проговорил он, кивнув на автоматы. — Чуяло мое сердце, когда Лубянский пустился в восхваления на собрании. Помнишь, стал вас осаживать? Но чтоб такой страшенный ком, не ожидал! Десяток вздорных механизмов весь процесс на фабрике запутал. Нужно что-то радикальное предпринять, Александр Яковлевич.

— Собираетесь снимать регуляторы? — сухо осведомился Лесков. — Мероприятие радикальное — возвращение к испытанному ручному процессу.

Он глядел на приборы, отвернувшись от Савчука. Директор фабрики молчал, Лесков слышал его шумное дыхание. Савчук наконец ответил осторожно и неопределенно:

— Нет, зачем же все снимать? А может, разредить их: часть процесса — автоматы, часть — люди? Слишком уж крутой скачок — сразу ни одного человека!

Лесков нетерпеливо и возбужденно заговорил:

— Скачок? Шажок это, а не скачок! Все неполадки именно оттого, что нет скачка. На одном узле механизмы, а позади, с боков, впереди люди, те же рабочие. А автомат на них не крикнет, как дядя Федя, не придет ругаться, как Надежда Осиповна, не позвонит по телефону, как диспетчер Катя. Вот где наш просчет: поставили механизм на место рабочего, а способностей человека ему не придали. Он знает одну функцию, тогда как человек, им замененный, знал десять. А вы предлагаете и ту единственную функцию, которую ведет автомат, еще урезать. Нет, это не решение! Все, что делал, человек, должен делать автомат, больше должен делать, и он может больше! Не один автомат поставить на технологической цепочке, а десятки, на каждом узле свой: на бункерах, на дробилках, на транспортерах, на мельницах, на классификаторах, на флотации, в диспетчерской! И всех их связать сигналами и командами, чтобы они как люди, поправляли взаимно ошибки, чтоб автомат на флотации мог рявкнуть на регулятора плотности, на измельчительный регулятор: «А ну, давай!» Или: «Хватит, придержись!» Вот куда нужно направиться — настоящую революцию развернуть, все остальное — дипломатия, а не техника.

И, не давая Савчуку вставить слово, Лесков с раздражением закончил:

— Вы, конечно, думаете: с одним узлом провалились, теперь весь процесс собрались завалить. Думайте, как хотите, убедить можно фактами, а фактов у меня нет — одна теория. Знаю, что теория моя для вас, как горох об стену. Вы одно понимаете — план выполнять, за невыполнение могут с высокого поста сбросить. Все производственники таковы, это я уже успел изучить.

Савчук возразил:

— Почему же горох об стену? Факты я вижу. Автоматы, хоть и неважно, а заменяют человека — это факт. — Он покрутил головой и рассмеялся. — И насчет плана тоже правильно — разика два провали план, обязательно полетишь, и чем выше место, тем круче полет. — Он хитро поглядел на Лескова. — Как думаешь, Александр Яковлевич, сколько директоров фабрики прогонят, пока ты свою программу всеобщей автоматизации осуществишь? Думаю, прими я ее, одним мной дело не обойдется.

Лесков мрачно отозвался:

— В том-то и штука — люди страшатся за себя. Успех будет только в конце, а неудачи подстерегают на каждом шагу — труден путь к успеху.

Они опять замолчали. С лица директора сползла обычная усмешка, он нахмурился, потом сказал:

— Ладно, мысль в этом есть — всю цепочку автоматизировать. И, может, правильно — тут решение. Ну, что же, Александр Яковлевич, давай сговоримся: пока не погонят меня с фабрики за провалы плана, буду тебе помогать. У тебя по этой части уже что-нибудь конкретное или одна голая идея?

Лесков поспешно сказал:

— Все будет конкретно.

— Давай, — кивнул головой Савчук. — А регуляторы свои пока придерживай, чтоб не очень буйствовали.

Он спустился по лесенке в нижнее отделение. Из-за колонны вышли Закатов с Лубянским. Закатов присел на деревянную лестничку, Лубянский встал около Лескова. Он был взволнован и рассержен.

— Волки, а не люди! — сказал он злобно. — Хоть бы у одного нашлось понимание сути, ведь на новую ступень поднимаемся! Ничего подобного, видят только мелкие недочеты. Оденьте человека в одежду, сотканную из солнечных лучей, думаете, солнцу удивятся? Нет, заметят случайно посаженное пятнышко грязи и только о нем пойдет речь. Больше всего эту Ясинскую ненавижу: она готова выбросить всю автоматику, лишь бы ее девушек-флотаторщиц не заставили один день побегать немного больше обычного.

— А по-моему, она права, — нехотя возразил Лесков. — Регуляторы должны регулировать, а не путать. — И, не желая ввязываться в спор, он отошел к Закатову. Тот в отчаянии взирал на загрубленный регулятор: «И на что мне язык, умевший слова ощущать как плодовый сок? И на что мне божественный слух совы, различающий крови звон?» — шептал он с невыразимой печалью. Лесков вслушался и улыбнулся: стихи удивительно соответствовали моменту.

31

Это был тревожный день. Регуляторы исправно вели процесс, но им уже не верили. Лубянский впервые изменил своему обычаю носиться по всем уголкам цеха и не уходил с площадки. Ему пробросили легкий кабелек от конторки мастеров, повесили на одной из ферм телефон. Он властно командовал цехом, на какое-то время верхняя классификация стала основным звеном всего технологического процесса: все работало на регуляторы, Лесков не вмешивался в распоряжения Лубянского. Он с самого начала был против подобного искусственного лечения недостатков — автоматы из помощника технологии превращались в ее деспота. Но он не мог не видеть, что эффект это давало: регулирование теперь шло намного лучше, чем при ручном труде. Обманутый этой мнимой легкостью, Закатов порывался увеличить чувствительность приборов, он умолял Лескова:

— Александр Яковлевич, поймите, это же решающий час — механизмы должны показать свои преимущества перед человеком. Пока Лубянский здесь, это возможно.

На это Лесков спокойно ответил:

— Лубянский сейчас здесь, завтра его нет. А регуляторы должны действовать все время. Мне нужна работа, а не видимость! Успокойтесь, Михаил Ефимович.

А когда к просьбам Закатова присоединился Селиков, Лесков распорядился:

— Друзья, идите спать. Делать вам здесь больше нечего: к приборам я все равно не разрешу подходить.

Селиков спать идти отказался, а Закатов с глубоким унынием проговорил:

— Сережа, я в конторке подремлю часок. Разбуди меня, если что случится.

В середине дня наступил кратковременный период, когда все вдруг словно забыли о существовании классификаторов. Лубянский отправился обедать, Селиков тоже ушел в столовую. Лесков, задумавшись, в одиночестве сидел на широкой деревянной лестнице. Он ждал этого момента, чтобы поразмыслить над происшествием и привести хотя бы в приблизительную систему то, о чем сгоряча наговорил Савчуку. Но думалось о другом: он вспоминал то дядю Федю, то Надино выступление на совещании у Савчука и свою отповедь. Он разговаривал с собою, упрекал себя, стыдился своих слов и поступков. Да, именно так он и сказал старику: «Не беспокойтесь, вас обязательно устроят!». И тот ему поверил, повеселел, оживился. А сейчас он где-то ходит, ищет подходящую для себя работу, вспоминает, конечно, уверения Лескова… Что он думает о нем, Лескове? То самое, наверно, что Лесков сам о себе думает: отмахнулся равнодушной общей фразой. Да, конечно, автоматика — благо, от этого он не отступится. И правильно сказал тот, из кадров: «В масштабе Советского Союза мы тебя по специальности всегда устроим, а хочешь здесь оставаться — извини, надо переучиваться». А как старику переучиваться? И как ему от семьи и квартиры уезжать в другое место? Об этом Лесков подумать не хотел, закрывал на все это глаза. Жизнь от того, что он зажмуривался, не стала проще, нет!

Лесков вздохнул, снова терзая себя. Теперь эта Ясинская… Он высмеял ее на совещании, презрительно оборвал в разговоре. Он даже допустить не хотел, что она может оказаться правой. Перестраховщики, косные люди, консерваторы — так думал он о Крутилине, о Пустыхине, даже; и о ней так подумал. — Нет — и от этого он не отступится — в общем, в перспективе он прав, философски прав — так выразился бы Лубянский. Но, к сожалению, из философии металла не выплавишь, на это уже указал Савчук. И вот результат: философия правильная, а действительность, его маленькая работа, дело его жизни, то самое, за что он непосредственна отвечает, — все это, ничего не попишешь, плохо! «Прекратите кошмар автоматики!» — так выразилась Надя презрительно, нечего ему против этого возражать, нечем оправдываться!