— Две тысячи метров кабеля! — ужаснулся Шишкин. — Тысячу килограммов труб!

— Зачем две тысячи метров? Два километра, — снисходительно разъяснил Галан. — На километры считать проще. И тонны легче, чем килограммы.

Но Шишкин не мог успокоиться. Он чувствовал, что его обвели вокруг пальца — помазали по губам сладенькой водичкой, а из рук вырывают реальные сокровища. Когда он упомянул, что кабели и трубы — материалы дефицитные, Галан стал серьезным. Не смеши, Федор Федорович! Это ведь что? Массовая продукция, такого добра у него самого десятки километров. И если к своим запасам он просит жалкой добавки, так просто потому, что не хватает для плана.

— Половину дам, — уступил Шишкин. Он мялся и страдал, но не решился отказать. — Тысячу метров контрольного кабеля и пятьсот килограммов труб. Вот тебе слово, нет больше на складе.

— Тонну и два километра! — твердо сказал Галан.

Лицо его стало жестким, в маленьких глазках сверкнул злорадный огонек. Количество, предложенное Шишкиным, было как раз таким, о котором мечтал Галан, когда шел на поклон. Но грубая шутка о жене сидела в сердце Галана, как шило. За эту насмешку Шишкин должен был поплатиться. Кому-кому, а Шишкину так шутить не пристало: в Черном Бору все знали о его собственных семейных неурядицах. Еще громко смеясь, Галан решил про себя попросить в два раза больше, чем вначале собирался.

Мучение крупным планом вырастало на лице Шишкина.

— Ну, присылай, — промямлил он и, чувствуя, что силы его слабеют, хмуро добавил: — Только сейчас же шли, после обеда не дам. Мало ли что, может, в цех понадобится.

Галан вышел из кабинета с торжествующей улыбкой. «Анюта не твоя Людмила Павловна, шутить над ней негоже! — мстительно думал он о Шишкине. — А премия — ну, вряд ли ты ее получишь, вряд ли!» Потом он вспомнил о Закатове. «Ну, выходи со своей электротехникой. Пока ты нам планы составишь, у меня уже все в ход пойдет!»

12

Лесков в какой-то степени разделял обычное заблуждение столичных жителей, уверенных что только на улицах столицы встречаются серьезные люди и только в их кабинетах мыслят. Вступив в заведование лабораторией автоматики, он намеревался круто повернуть провинциальных косных работников лицом к новым техническим проблемам. Он представлял себе заранее их изумление, когда он расскажет, над чем работают в московских и ленинградских институтах и проектных организациях. Ему вскоре пришлось убедиться, что новые его сотрудники читают те же журналы, какие читал он, интересуются теми же вопросами. Лесков видел, что помощники у него будут, настоящие помощники, такие же энтузиасты новой техники, каким был он сам. Но практика их ему не нравилась. В увлечении они пытались объять необъятное. Лабораторию заваливали заказами на разработку и внедрение автоматики в цехах, лаборатория с охотой их принимала, но осуществить не могла, распыляя силы по многочисленным объектам. Лесков вдруг с удивлением установил, что для успеха ему нужно не пропагандировать автоматику, а, наоборот, отказывать многим из тех, кто слишком ретиво ее добивался. Он понимал, что одного его желания для такой крутой перестройки недостаточно, и попросил начальника комбината Кабакова принять его для доклада.

Ему пришлось ждать больше недели. Нормального дня Кабакову не хватало, все часы суток были у него рабочими. Он предложил Лескову на выбор — ждать еще или явиться к часу ночи. Лесков выбрал ночь.

Он пришел раньше назначенного часа. У Кабакова сидели руководители предприятий, беседа шла вольная: одни удалялись, другие являлись, входя без доклада. Лесков в одиночестве скучал в приемной, на него глядели с удивлением — вечерами у Кабакова не соблюдался ритуал очередей, ждали в самом кабинете, пока удастся обратить на себя внимание. Кабаков, увидев в раскрытую дверь Лескова, крикнул:

— Что же ты, товарищ Лесков? Входи.

Лесков умостился в углу дивана, рядом с другими, и молчал, ожидая своего времени. Был уже второй час, когда Кабаков, зевая, повернулся к Лескову. В кабинете, кроме них, остался еще невысокий, полный человек. Кабаков — худой, с быстрыми бегающими глазами, сухим лицом и длинным рядом орденских колодок на груди — сказал этому человеку:

— Ну, что, Павел Кириллович, новую технику послушаем? Давай, товарищ Лесков, как разворачиваешься? Слышал, ты что-то не очень заказчиков жалуешь, обижаются на тебя. Зря, между прочим, без автоматики нельзя нам дальше.

Это было хорошее начало для разговора. Лесков смело ответил:

— Правильно, больше заказов не принимаю, а скоро и половину старых аннулирую.

Кабаков в изумлении посмотрел на него, а лысый засмеялся.

— Не под силу нам брать столько заказов, — объяснял Лесков. — Автоматику сейчас все кинулись внедрять, а внедряют так: сами ничего не делают, а на нас наваливают и проектирование, и изготовление аппаратуры, и монтаж, и наладку. Это цехам, конечно, спокойнее, в отчеты вставляют графу «Идет освоение новой техники», а мы ничего толком не можем сделать. И за десять лет не сделаем ни одного по-настоящему автоматизированного агрегата.

Полный с одобрением заметил:

— То же самое я тебе говорил, Григорий Викторович: у меня на обогатительной копаются двое калек, называются «группа наладки». Счета каждый месяц подписываю, а что с двух спросишь?

Лесков догадался, что полный — директор обогатительной фабрики Савчук. Лесков много слышал о Савчуке от Лубянского, тот недолюбливал своего начальника. Но Лескову Савчук сразу понравился. Уравновешенный, с розовым добродушным лицом, он, даже когда молчал, чему-то все посмеивался — видимо, улыбка на этом лице была обычней, чем хмурое выражение. А когда Савчук заговаривал, в глазах его вспыхивало доброе лукавство, они щурились, в них играли какие-то потаенные веселые блики. С первого взгляда было видно, что этот человек не крикун, не задира, с таким хорошо вести дела, при неудаче он шутит, а не впадает в истерику.

Кабаков нахмурился, Лесков понимал, чем он недоволен: среди бумаг лаборатории хранился доклад, подписанный Кабаковым, — в Москву сообщалось, что во всех цехах Черноборского комбината широко развернуты работы по автоматизации. Оценка Лескова не совпадала с этим хвастливым докладом. Кабаков с недовольством ответил:

— Преувеличиваешь свои трудности, товарищ Лесков. Автоматика — дело серьезное, никто не спорит, только мы решали задачи и потруднее — в войну, например. Ты лучше расскажи, что предпринимаешь по линии мобилизации твоих лаборантских кадров. В этом задача — огонек энтузиазма разжечь.

Лесков не сразу сумел ответить. Перед ним сидел известный в стране хозяйственник, этот человек многое знал, многое умел. Но даже и он не понимал, за какую гигантскую задачу брался и как малы его силы сравнительно с этой задачей. Лесков тут же одернул себя — нет, просто человек устал, далеко за полночь, а он весь день работал. Да и почему он должен все знать, сказал себе Лесков. Разъясни ему — он поймет.

И Лесков стал терпеливо разъяснять. Он вдавался в подробности, доказывал свою правоту. Савчук кивал головой потом прервал Лескова.

— Правы они, лаборанты, — сказал он с убеждением. — и что понимают это — хорошо. Честное слово, Григорий Викторович, дело говорит Лесков, ты его послушай.

Кабаков колебался. Сообщение Лескова было неприятно — выходило, что дальше разговоров об автоматизации дело в Черном Бору не шло. И тон Лескова был слишком самоуверен — человек начисто зачеркивал все сделанное до него, всем видом показывал: вот я прибыл, с этого дня считайте начало настоящей работы. Но аргументы его Кабаков не мог отвергнуть, с мнением Савчука тоже приходилось считаться. Кабаков сказал:

— Так что же ты конкретно предлагаешь?

На это у Лескова был готовый ответ:

— Выбрать одно-два предприятия и заняться только ими. Остальные пусть погодят или справляются своими силами.

— Вроде унтер-офицерской вдовы, сами себя высечем, — криво усмехнулся Кабаков. — То кричали: все сделаем; то плачемся: ничего не получается. Ты человек новый, товарищ Лесков, ты рассуждаешь так: я за прошлое не ответчик. Ну, а мы так не можем — за все отвечаем, что есть и что было. История металлургии в Черном Бору не с тебя начинается.