Бадигин пожал плечами.

— Вы думаете, у нас мало своей работы? Поверьте, хватает чисто политических вопросов. Я мог бы вам показать свой план на этот месяц — тут и культурные мероприятия, и жилищные дела, и подготовка к выборам в местные Советы, и вопросы снабжения трудящихся… Одними столовыми приходится заниматься каждую неделю, на заводе у нас это пока все еще отстающий участок.

Лесков язвительно усмехнулся. Он не умел убеждать, здесь же убеждения были бесполезны, — с ним разговаривал инженер. Лесков встал, встал и Бадигин — дальнейший разговор они вели стоя.

— Я все-таки считаю, что внедрение автоматики — вопрос далеко не только технический, — сухо сказал Лесков. — По-моему, он имеет политического значения больше, чем, например, ваша мучительная проблема, аккуратно ли вытирают официанты стол в цеховых столовых и хватает ли в буфете пива. Для меня наладка регуляторов — внедрение коммунистических методов труда в сегодняшний наш быт. Не могу считать это голой технической проблемой.

Он говорил нарочито зло и вызывающе, чтобы обидеть Бадигина, показать ему, что видит в нем узкого и отсталого делягу. Бадигин не обиделся, он казался скорее заинтересованным. Он снова предложил Лескову сесть.

— У нас выработалась привычка каждый пустяк поднимать на принципиальную высоту, — заметил он дружелюбно. — Я не хочу сказать, что это плохо. Но и перехлестывать в этом не стоит, правда? Неужели вы в самом деле думаете, что наступление коммунизма зависит от того, справится или не справится Жариковский с двумя-тремя вконец разлаженными механизмами на нашем заводе?

На это Лесков отвечал речью. Да, он так думает. Дело конечно не в Жариковском — в тысячах таких, как он. Им вручили новую удивительную технику, человек раскрепощается от ручного физического труда, может оторваться от машины, оглядеться по сторонам, не только орудовать ломиком. Разве это не зримые, пусть первые, пусть робкие черты коммунизма в сегодняшнем нашем труде? О коммунизме говорят всюду, читают лекции, твердят на партсобраниях… О каком коммунизме? О новом социальном строе, о новых отношениях между людьми, о новой морали. Но есть и техническая сторона дела. Коммунизм, как идеальная форма общества, как мечта человечества, известен давно. Но техническая база коммунизма начала зарождаться только сейчас. Эта база. — автоматика, без автоматики коммунизм немыслим — вот как он, Лесков, ставит эту проблему, иначе и нельзя ее ставить. И выходит, тупица и лентяй Жариковский призван у них на заводе закладывать базу нового общества! Годится ли он для этого? Не будет ли кощунством — самое передовое доверить рукам человека отсталого и косного? А Крутилин! Что понимает Крутилин в автоматике? Как он может ее развивать? Он живет прошлым днем, давно отжившей техникой времен первых пятилеток. Сегодня пятьдесят шестой год, а если судить по порядкам на медеплавильном заводе, так еще и сорок шестой не наступил, десятилетие же в наши дни — столетие. Да и что можно требовать от пожилого Крутилина, когда партийный руководитель у него, молодой инженер, мыслит так же! Новая техника? Регуляторы? Это — дело ремонтников, позовите слесарей, отдайте распоряжение дежурному монтеру — все мигом оборудуют!

Еще ни разу Лесков не раскрывался так полно, с такой страстью, убеждением и злостью. Даже в спорах с Пустыхиным он был сдержанней, тогда оба они не выходили за пределы своей привычной области — решались технические вопросы, нужно было решать их технически. Но этот Бадигин стоял на иной почве, он был политический работник, ему простительно во всем ошибаться — не в политике! И его приходится учить тому, в чем он раньше всех должен быть авторитетом, надо вторгаться в его собственные дела. В голосе Лескова звучало негодование, он не пытался его смягчать.

— Я думаю, вы сильно преувеличиваете, — сказал Бадигин. — Я мог бы многое возразить. Конечно, автоматика нас интересует не сама по себе, а как важный шаг на пути к освобождению человека от тяжелого ручного труда. Тут вы правы. Но на Жариковского нападаете напрасно: бедняга, что в его силах, делает честно.

— На Крутилина я тоже нападаю напрасно? — с возмущением спросил Лесков. Он весь сжался, вспомнив, как принял его директор завода. — Знаете, мне кажется, вы примирились с безобразиями в цехах и стараетесь не ссориться с начальством.

— Крутилин мне не начальство, — возразил Бадигин. — Кстати, мы с ним ссоримся довольно часто. Правда, из-за автоматики ругаться пока не приходилось, хватало и других поводов. Вообще вы в одном правы: мало, мало еще занимались мы этой областью.

— Можно ли так понять вас, что теперь вы займетесь ею по-настоящему? — иронически спросил Лесков: ему показалось, что Бадигин начинает отступать.

Бадигин рассмеялся — похоже, ему понравилась настойчивость Лескова. Но ответил он уклончиво:

— Что-нибудь, конечно, сделаем. Придется посоветоваться с товарищами.

Он проводил Лескова к двери и сказал на прощание:

— А все-таки свое отношение к людям вам надо пересмотреть. Очень уж это узко: хороший работник, плохой работник, передовой, консерватор — и все!

— Возможно, это узко, — холодно отозвался Лесков, — но плохих работников я не терплю.

Лесков опять пешком прошел длинный путь от медеплавильного завода до своей лаборатории. Он был мрачен, его мучили опасения — с Крутилиным в конце концов можно справиться, но как расшевелить его окружение, таких, как Бадигин? Крутилин потому и силен, что не один, он груб и косен, но, кажется, все прощают это ему, потому что он улучшает столовые и строит хорошие дома для своих рабочих. Да и так ли уж он неправ, если по-честному? «Дуракоустойчивый» прибор — глупость. Но работоспособный прибор не глупость. В самом деле, можно ли в горячем и пыльном цехе создать такие условия, чтоб все эти тонкие механизмы работали, как часы?

В лаборатории собиравшаяся уходить секретарша сообщила Лескову, что его уже три раза вызывал Кабаков. Лесков набрал номер и сразу попал на Кабакова. Голос у начальника комбината был сердитый. В чем дело, что там произошло на медеплавильном? Крутилин жалуется: Лесков ему нагрубил. И что это за штрафы? Почему такие серьезные действия не согласовываются раньше с ним, с Кабаковым? Директор крупнейшего завода не мальчишка, с ним надо по-особому.

— Ни с кем по-особому не буду! — отрезал Лесков. Он с возмущением рассказал, что видел на заводе и как встретил Крутилин его законные требования, упомянул и о том, что заходил к Бадигину.

Голос Кабакова повеселел. Да, Крутилин это может — изругает любого.

— Значит, триста рублей из зарплаты, а через две недели, если не наведет порядка, пятьсот? Вижу, товарищ Лесков, варварскими методами истребляешь варварство, как говорили о Петре. На этот раз прощаю, в дальнейшем будешь предварительно согласовывать со мной. И что в партком заходил — хорошо, Бадигин — человек серьезный, его одного Крутилин побаивается. Ладно, наводи порядок!

Лесков с облегчением положил трубку — похоже, не одному ему Крутилин не нравится.

15

Многоопытный лабораторный плановик Щукин был единственным, кто возражал новому начальнику. Он доказывал, что при концентрации всех сил на двух объектах финансовый план провалится. Этого им не спустят.

Лесков возразил с удивлением:

— Я не понимаю вас. Наш план — это работа без результатов. А я добиваюсь результатов, то есть того, чтобы в цехах начали действовать автоматы. Против чего вы возражаете?

Старичок плановик продолжал с сомнением покачивать головой.

Для осуществления своей идеи — собирания сил в кулак — Лесков не посчитался со штатным расписанием. Все группы он подчинил участку Закатова. Высокий, костлявый, с подвижным лицом и живой речью, Закатов походил скорее на актера, чем на инженера. Это впечатление усиливалось безукоризненно отглаженным костюмом, небрежно повязанным галстуком, привычкой говорить стихами — он часто вставлял их в технический разговор. Закатов нравился Лескову тем, что в нем бушевал «восторг внедрения». Как и Лесков, он искренне считал, что в наше время заниматься чем-либо, помимо автоматики, — значит попусту тратить силы. О новых аппаратах Закатов мог говорить часами и самыми выспренными фразами; Лесков слушал его с сочувствием.