— Из-за того и поругались, что я никак одной штуковины не могу найти, чтоб доказать… А тут еще Виктория Вениаминовна подзуживает: маловато, мол, аргументов. Николай-то Константинович, он верит, но хочет, чтоб я нашел одну бумагу. А я, как на грех, не могу ее отыскать, а то бы сразу, в один момент ихнюю компитенцию поставил кверху тормашками.

— Говорим мы с вами, не познакомившись. Неловко как-то. Меня зовут Андрей Гаврилович, — представился я.

— Евдоким Лукич Долинин, — назвался старик и крепко сжал мою руку. — Так ты, стало быть, не родной брат Константинычу. Отчество-то?..

— Двоюродные мы. А это, стало быть, в два раза роднее.

— Во как! — удивился Долинин и впервые за время нашего разговора улыбнулся. — Вон сколько прожил, а про это первый раз слышу. Надолго ли к нам?

— С недельку побуду, увидимся еще.

— Заходите в школу, за честь сочту.

Евдоким Лукич чуть приподнял над головой свою выцветшую шляпу в знак прощания.

«Странный старик», — думал я, добираясь до околицы.

То был один из августовских дней, тихий и ясный, какие случаются у нас в Придонье, когда хлеба уже скошены и ходкие тракторы поднимают пласты чернозема так споро, что светло-золотистая от стерни и соломы пашня превращается в черный, разрастающийся на глазах квадрат. Много добрых слов сказано о наших воронежских черноземах, об их иссиня-черном, отливающем от жира антрацитным блеском цвете, на котором воистину даже трактор кажется светлым пятном. Да что трактор? Даже грачи, важно расхаживающие по бороздам, едва различимы на свежей пашне.

Есть в этой лоснящейся на солнце черноте земли что-то извечно-молодое и неизбывное, такое же дорогое и памятное с детства, как вкус духовитого ржаного хлеба, вседневного, насущного.

Дорога, по которой я шел с велосипедом, тянулась между просяным полем и неоглядными полосами сахарной свеклы. Обочина ее пестрела разнотравьем, среди которого особо выделялись желтеющие кусты рясного донника, пурпурные пики иван-чая, крупные, василькового цвета созвездия цикория или, как его называют в здешних местах — петрова батога. Слева по горизонту, насколько может видеть глаз, раскинулись поля. Справа виднеются меловые, белеющие на сером фоне пыльных крутояров, склоны — правый противоположный берег Дона.

Впереди — казачий хутор, темнеющие сады которого были ясно различимы среди степных балок и кремнистых отрогов.

Теплый степной ветерок заметно оживился, когда я достиг перевала через очередное взгорье. Дорога теперь бежала влево и вниз. Я сел на свой двухколесник и весело покатил под уклон. Бойчее заструился воздух, ветерок засвистел в ушах, еще острее запахло переспелыми травами, густым ароматом поздних степных цветов.

Наконец вот он, хутор! Взволнованный предстоящим свиданием с братом, подходил я к третьему подворью. «И надо же такому сложиться, — думал я, — видно, и вправду книга, которую я разыскиваю, — здесь…»

А все началось с того, что когда один мой друг, воронежский любитель-краевед, узнав, что я еду в эти места, поведал мне историю, связанную с редкой книгой стихов Кольцова: «Есть там и еще кое-что интересное. Ты не торопись, разберись, покопайся хорошенько…»

Теперь-то я понимал его намек на «кое-что». Неужели мне доведется прикоснуться к одной из страниц биографии знаменитого поэта?

В памяти вставали рассказы о юношеской любви поэта к дворовой девушке, которую ввели в дом воронежского прасола в качестве служанки.

Чудовищное невежество, деспотизм родителя-батюшки Кольцова, его боязнь: как бы девушка-холопка не стала женой невесть кого — сына мещанина, — заставили этого «батюшку» продать бедную девушку в рабство, «в казаки» на Дон. И все это совершилось тогда, когда сын его, юный поэт, находился в степи с табунами и не подозревал о жестокости, совершающейся в это время в доме отца.

Два года не виделись мы с братом, два года назад был я у него последний раз. Теперь он был на новом месте, но в горенке, отведенной ему хозяйкой, все так же: книги, рисунки, тяжелые застекленные рамки с набором самых разных, самых красивых бабочек. Неизменный спутник брата, старый баян стоял на видном месте.

— Ну, что ты, как ты? — расспрашивал меня брат.

— Живу, работаю.

— Все живут, все работают, вернее, должны работать.

Я принялся выкладывать привезенные из города гостинцы.

— Ух ты, — воскликнул брат, когда я развернул спиннинг — давнюю его мечту. А когда достал из портфеля масляные краски и набор кистей, среди которых две были колонковые, — тут он и вовсе подпрыгнул чуть ли не до потолка, закричал:

— Давай обедать! веселиться будем!..

— Лучше без торжества.

— Пообедаем и — гулять. Я тебе покажу наши места и перспективу наших весей. И поговорим вдоволь.

За обедом я рассказывал хозяину, чем занят, о новой своей работе. Вспоминали прошлые годы, иные дни, друзей-товарищей…

Николай смешно щурился, часто наливал сухое вино, от которого он заметно хмелел.

— Знаешь, — горячился брат, — я вот прихожу к выводу, что мы много теряем талантов на местах, в таких вот глубинках, как наша.

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что для вузов надо подбирать ребят, начиная с первых классов. Сколько в селах, вот таких, как наше, талантливых ребят!..

— Ну, а в городах?

— И в городах много, — согласился он, — только там больше шансов не затеряться, пробиться к тому, чего хочешь.

— И как же ты представляешь себе практически осуществление этой благородной цели?

Брат поднялся со стула, размял в пальцах сигарету, задумался.

— Дело это, конечно, не из простых. Но ты представляешь, сколько бы новоявленных Ломоносовых мы приобрели.

Серые глаза его возбужденно горели, белесая бровь чуть заметно вздрагивала. Он еще раз прошелся вдоль комнаты и сел.

— Положим, я — русак. Рисование преподаю. Но это, так сказать, полупрофессионально. И вот я здесь заметил ученика с незаурядными способностями. Повторяю — с незаурядными. Слежу за ним несколько лет, воспитываю, наставляю.

Он пододвинул стул поближе к столу, взял стакан, отпил два небольших глотка.

— Так вот, перед выпуском его из школы я пишу заявку в соответствующую инстанцию или там заявление. Ученика могут вызвать или проверить на месте. Будет это что-то вроде конкурса. Я убежден, что в будущем приемные экзамены отомрут.

— Ну, это ты хватил через край, — усомнился я. — Кто же будет успевать всех этих ребят испытывать? Ты рекомендуешь своих несколько человек, другие — своих… А по району сколько, а по области…

— Любое дело, даже самое доброе, можно легко загубить на корню. Я ведь имею в виду особые случаи. Лучшие из лучших, вернее, чем-то выдающихся. Повторяю, дело это нелегкое, но сколько бы мы от этого выиграли. И сколько таких у нас ребят? Да вот, например, — он поднялся со стула, достал объемистый планшет, поставил передо мною несколько карандашных и акварельных набросков, этюдов. — Вот полюбопытствуй. Это восьмиклассник Саша Журавлев, его работы. Представь себе пятнадцатилетнего паренька с глазами взрослого человека. И задумчивого.

Я рассматривал рисунки ученика. И действительно, в них было то трудноуловимое, что можно лишь понимать, чувствовать, но пересказать почти невозможно. Отношения, пропорции, перспектива — как и в рисунках, так и тонах — безукоризненны. Но разве это самое главное, вернее, разве это единственное, что определяет степень одаренности? Все это элементарные условия мало-мальски грамотного рисунка.

Нет. Было еще в этих рисунках и нечто такое, что угадывалось мною в самом, казалось, подходе к изображаемым предметам. А может быть, это действительно только так казалось потому, что брат сумел меня именно на это настроить?..

— Своеобразно…

Николаю явно не понравилось мое определение, он посмотрел на меня с грустной улыбкой.

— Знаешь, — сказал он, — у нас есть еще один выдающийся — тот ботаник.

— Ты обещал ведь с хутором познакомить, — напомнил я.