«Недобрым делом занимаетесь», — попрекнули как-то на базаре Ивана Матвеевича. «Каким делом?» — переспросил Чеботарь «Недобрым!» — твердо повторил мужичок в старом офицерском кителе, видимо с чужого плеча, которого Иван Матвеевич знал в лицо, а чей он и откуда — припомнить никак не мог.

«Толком говори, — рассердился Чеботарь, — кого имеешь в виду?» — «Яшка Шмулек опять озорует, бумагу ставит вместо кожи…»

Кровь бросилась в лицо Ивану Матвеевичу, и он стремительно зашагал, протискиваясь через толпу толкучки, мимо фруктовых, овощных да мясных рядов, прямо к выгону, где стоял магазин, а рядом пивной ларек. Там всегда были люди, особенно свой брат сапожник.

«Сливы, сливы, хорошие сливы!..» — неслось справа. «Дули медовые! Дули! Дули!..»; «Кто забыл взять укропу с петрушечкой?!»; «Телятина! Свежая телятина! Кому телятины!» — раздавалось слева.

А Чеботарь торопливо шел между рядами, вдыхая всей грудью запахи яблок и слив, укропа и чеснока, любуясь мимоходом светлыми, прозрачно-желтыми ядрами груш, кроваво-красными помидорами, молодой зеленью укропа и лука.

— А-а! Иван Матвеевич! — радостно приветствовали его голоса собравшихся в тени акаций друзей. Тут были и Петр Рябоконь, и Гавриил Дымов, и братья Степан да Никанор Свиридовы, Тимошка Грачев, Семен Гвоздиков, еще и еще — человек с десяток собралось.

— Што, брат, хмуришься? — полюбопытствовал Тимошка Грачев, наливая Ивану Матвеевичу стакан водки.

— Где тут Шмулек этот?..

— Верно, — подхватил Семен Гвоздиков. — Мне тоже тычут пальцем везде.

— Проучить такого надо.

— Надо!

— Верно! — раздались голоса.

Вскоре Петька Рябоконь, вызвавшийся препроводить Шмулька привел Яшку в компанию.

Первым делом ему дали выпить.

— Я рад… тут с вами вместе. Я сбегаю — возьму сейчас водочки. Я уже возьму…

Яшке налили второй стаканчик.

— Хватит, — оборвал его Гавриил Дымов, перехватив руку Яшки, которую он было поднес со стаканом к губам.

Ударом кулака он сбил Яшку наземь, Никанор Свиридов, у которого всегда при себе имелось шило — несколько раз кольнул им Яшку в заднее место, повторяя:

— Не шкоди, мокрогубая образина, не шкоди!

— Ой-ей, — орал Яшка, — не буду! Больше не буду!..

…Однажды, еще в тридцатые годы, произошла с Чеботарем история, которую многие хорошо знают, помнят и, при случае, не прочь пошутить на этот счет. А случилось вот что.

В середине лета (бывает такая не очень горячая пора между посевной и жатвой), в один из таких дней с самого обеда мальчишки словно угорелые бегали по улицам с криком: «Кино! Привезли кино! Кино! Кино!..» С этой вестью они носились как воробьи над пустырем до тех пор, пока наконец раскаленное солнце не скрылось за крышей колхозного правления.

Вечерело. Вот проехали с прополки подсолнухов девчата, возвращались бывшие на сенокосе мужики и парни, даже колхозное стадо вернулось, казалось, несколько раньше обычного, видимо, пастухи тоже знали, что «привезли кино». Собирался с женой и Иван Матвеевич Чеботарь. Окончив работу, он убрал верстак, умылся, надел новую рубаху с отложным воротником и, глядясь в осколок дырявого зеркальца, подстриг краешки прокуренных усов.

— Ну, хорош, хорош, — похвалила Ивана Матвеевича жена, — идем, а то и места себе не подыщем.

Показывали кино в то время очень просто Прямо на пустыре, за глухой стеной здания правления колхоза, киномеханик вместе с шофером установили киноаппарат. Хотели было повесить полотно, но стена оказалась свежевыбеленной и ровной, поэтому надобность в нем отпадала. Прямо на стену навели светящийся четырехугольник экрана. Все шло поначалу хорошо. Но на четвертом действии то и дело начала рваться лента.

Киномеханик, молодой и, видимо, еще неопытный парень, со взлохмаченным чубом, долго возился, хлопая какими-то крышками. Отшучивался от близсидящих зрителей. А Ивану Матвеевичу хотелось одного: подойти и посоветовать этому беспечному малому: «Научись работать, сынок, а уж потом берись за дело». Не мог он терпеть, когда к работе относились спустя рукава.

«Молокососы, черт вас возьми, — ворчал он, — накрутят свои чубы и чуфыкают словно косачи на току». — «Да садись ты», — шептала с опаской жена.

В это время аппарат защелкал, свет погас и снова появился светлый квадрат экрана. Но вскоре опять остановка, и на этот раз, видимо, надолго. Иван Матвеевич чертыхался, кусал свой подстриженный ус, а когда мальчишки, будто сговорившись, заорали: «Сапожник!» — побледнел и встал. Он шел на выход и не видел ни людей, ни жены.

«Сапожник!!!» — кричали на разные голоса. И он слышал, он, казалось, видел это слово. Как будто экран, а на нем крупными буквами: «САПОЖНИК».

С тех пор, хотя давно уже построено в колхозе новое, большое здание Дома культуры, он ни разу не ходил в кино.

В Елань за песнями

О приехавшем к Прасковье постояльце, который вот уже второй год подряд у ней останавливается на месяц-полтора, — в селе знали в тот же день.

— Смотри, Марья, — говорила соседка Прасковьи, живущая сбоку, своей подруге, живущей напротив, — опять этот рыжий дьявол заявился. С бородой нынче и в штанах, шитых белыми нитками.

— Неужто?..

— Привез тушенки, конфет и селедки, целых две агромадных банки… Полный чемодан. А другой чемодан с книжками да бумагами какими-то…

Между тем студент Московского университета Анатолий Прасолов (этот рыжий дьявол) — неторопливо расхаживал по горнице и расспрашивал хозяйку о житье-бытье…

— Какие наши дела, — отвечала Прасковья, — наше дело нынче пенсионерское. Есть сила да охота — пойдем помогнем. А нет, так и так добро.

— С огородом-то справляешься, мать?

Губы Прасковьи некрасиво скривились, на глазах выступили слезы:

— Так и слышится голос Андрюшки. Бывало, вместе приезжали… Он тоже так меня называл — мать…

— Ну, ну, успокойтесь… Племянницы-то пишут, — перевел разговор Прасолов на другое.

— Пишут. Намедни посылку получила. Старшая прислала, должно, приедет скоро.

— Вот и хорошо, а я вот песни хочу послушать тут, в ваших краях.

Хозяйка уголком передника коснулась глаз, как-то по-новому взглянула на собеседника.

— Песельников у нас много. Село голосистое. Выйдешь, бывало, во двор, там поют, и там, и там. И у соседнего двора — припевки под гармонь…

— И частушки поют?

— Поют и частушки. — Прасковья усмехнулась. — Совсем недавно Евсеича так протянули через частушку эту самую, что с тех пор его и зовут не иначе как Черчилем.

— Это какого Евсеича?

— Да бригадира нашего.

— А почему именно Черчилем?

— Комсомолия, вишь ли, поход на колорадского жука объявила. Вышли на субботник. А он, бригадир, не сумел организовать свою бригаду. Второго-то фронту, выходит, и не получилось. За это и прозвали. Черчиль да Черчиль — так и пристало.

Студент сощурил в улыбке глаза, отрешенно закачал головой.

— Что ж я, — Прасковья вдруг засуетилась около печи и, виновато окинув гостя взглядом, заговорила: — Ты уж, Толя, прости меня… Ты тут сам…

— Ничего, Прасковья Карповна, — подбодрил ее студент.

— Вызвалась я с бабами просо сушить — веять. Пойду я, а то и напарнице моей несподручно.

— Что вы, что вы, конечно идите.

— Пятый день уж веем. По два-три рубля зарабатываем, — призналась она, — а еще в обед и вечером по карману проса приносим. Курей кормить…

Студент повторил:

— Идите, идите…

— Тут вот молоко, — показала она на стол, — а вон пироги. Чайку захочется — плитка вот и чайник…

Когда хозяйка вышла, студент долго еще ходил взад-вперед по горнице, скрестив на груди руки, задумавшись. Потом он вышел во двор, накинул на дверную петлю крючок и зашагал вдоль частокола на огород. Узенькая стежка, заросшая лебедой и подорожником, вела через картофельный участок, мимо кукурузных и подсолнечных зарослей, вниз. На самом низу лоснились на солнце кочаны капусты, в разные стороны тянулись огуречные побеги. Пахло редькой и разогревшейся на солнце ботвой помидоров.