А вот и он сам, Иван Антонович, видимо заметив во дворе гостей, вышел на крыльцо почему-то без рубахи и в резиновых сапогах. Прасолов чувствовал, что хозяин его узнал, но виду не подал, и трудно было определить, огорчен или нет он очередным приходом гостей. Лицо Корабелова было, как всегда, спокойным и без улыбки на сухих тонких губах.

По крепкому пожатию руки Анатолий почувствовал, что Корабелов на этот раз относится к нему с несколько большим расположением. По крайней мере, ему так показалось.

Николай Наветный чувствовал здесь себя как дома. Да и как иначе: жили они с Иваном Антоновичем, считай, по соседству. Кроме того, Корабелов доводился ему далеким родственником. Родственная нить, правда, давно затерялась, и никто толком не мог назвать степень этого родства, тем не менее все это не мешало им называться как дядя и племянник. И еще одно, что давало право Николаю держаться по-хозяйски, — это приглашение Ивана Антоновича. Вот потому-то Наветный и приступил сразу к делу:

— Ну, где твой зверь?

— В сарае.

— Что так рано, в зиму бы колоть надо?..

— Толку никакого, — пояснил хозяин. — Видно, что-то у него не в порядке. Другого взяли: вон в кухне. Что ж теперь, двоих держать?

— Ладно, — сдвинул на лоб кепку Николай, — давай нож, пошли.

— Только ты сам, — взмолился Антоныч, — я не могу, жалко…

— Может, я, — нерешительно предложил Анатолий.

— Ладно, сам, — взглянул на Прасолова тот, пробуя на ногте лезвие ножа.

— Во, черт, — ворчал Корабелов, когда Наветный ушел в сарай, — чистый разбойник. А я не могу.

— Сюда! — раздался голос из-за погреба через три-четыре минуты.

Иван Антонович и Прасолов сошли с крыльца и увидели длинное тело борова и склонившегося над ним Наветного. Боров все еще слабо подрыгивал задней ногой.

— Готов, — распрямился Николай, вытирая соломой окровавленный нож.

Прошло более часа. За это время Иван Антонович и Николай опалили соломой тушу, разделали ее и сняли сало. Снесли в сени и разложили куски на разостланные газеты. В большом эмалированном тазу оставалось осердье.

Вернулась с работы Даша, жена Ивана Антоновича, — небольшая беленькая женщина, с овсяными волосами и тонким переливчатым голосом, который так и звенел во дворе. Она тут же, помыв руки, включилась было в дело. Но Иван Антонович сказал:

— Даша, готовь печенку, мы тут и сами управимся, иди готовь.

Еще через полчаса сидели за столом с дымящейся на сковородке печенкой и миской соленых помидоров.

— Даша, садись.

— Сейчас, сейчас, — звенела та, снимая с плитки чугунок с картошкой.

— Ну, что ж, со свежатиной, — Николай поднял рюмку рябиновой настойки.

— Будем.

— Э-э, ты что ж, студент, — укоризненно заметил Наветный, когда было налито по второй и Анатолий не выпил.

— Не могу.

Иван Антонович с Николаем выпили еще и еще. Анатолий пил терновый квас и похваливал помидоры. Прасолов ждал случая, когда разговор можно будет перевести на песню, на гармонь, но он подвернулся сам по себе, да таким неожиданным образом, что студент не усидел на месте.

— Спасибо, помог управиться, — причитала хозяйка. — Да как вы скоро так?

— Калиничева школа, — заметил Наветный.

— Он разве умелец? — поднял светлую бровь Иван Антонович.

— Ну как же. В селе, пожалуй, нас только двое таких, — довольно улыбнулся Николай. — Раз как-то ударили по рукам: кто быстрее.

— И как?

— Верх взял он, — вздохнул Наветный. — Зато я его на песне выставил.

— Когда? — Корабелов ближе подвинулся к гостю.

Анатолий оживился, тоже слегка придвинулся с табуреткой к столу, осторожно положил на стол вилку.

— Тогда же. — Наветный взял с колен полотенце, вытер руки и, чему-то улыбаясь, смотрел на Ивана Антоновича мягкими, как весенняя вода, голубыми глазами. — Ударили об заклад, ну я его на первом голосе и обошел.

— У тебя же баритон. И брал первым? — удивился Корабелов.

— Знаю, что баритон, а зачастую первым беру.

— Что ж вы пели?

— Степь…

Иван Антонович встал со своего места, заходил вокруг стола. Поднялся и Николай, поравнялся с Корабеловым, закрыв глаза, тихо запел:

Голос его все нарастал.

Иван Антонович склонил голову на грудь, прислушиваясь к запеву, а потом вдруг, откинувшись, подхватил таким сильным и сочным голосом, чего Прасолов никак от него не ожидал:

Два голоса слились воедино и, словно широкий весенний поток в половодье, легко и ровно потекли куда-то в дальнюю даль. Анатолий мельком кинул взгляд в сторону. Даша стояла, слушала, сложив на груди свои пухлые руки. Глаза ее светились, и в этом свечении боролись, казалось, два чувства: восторг и любопытство, Иван Антонович опять опустил голову на грудь, застыл в выжидательной позе. А Наветный, поддержанный Иваном Антоновичем, казалось, совсем осмелел, откинулся назад, глаза полузакрыты:

И вновь в лад Николаю поет Иван Антонович, вскинув голову. А песня уже заполнила собою всю комнату вместе с горницей. И когда голоса на самой высокой ноте достигали полной силы — Анатолию почудилось, что места ей в избе было мало. Даже тонкий стакан, казалось, тихо дребезжал, вздрагивая на столе.

Прасолов не сводил горящего взгляда с певцов. Он прикрыл глаза, вслушиваясь и пытаясь понять: в чем же неотразимая сила воздействия ее на сердце и душу? Слух поражала ладность голоса, какая-то малопостижимая тайна их свободной и легкой взаимосогласованности. Слушая песню, Прасолов вспомнил, он словно явственно увидел перед собою два самолета, полет которых когда-то наблюдал над аэродромом где-то под Воронежем. Вот они двумя точками один над другим показались на горизонте. Вот развернулись и пошли на снижение, а потом вдруг, взмыв вверх и описав огромную дугу в небе, выровнялись и закружились в вираже, поочередно поблескивая на солнце серебристыми крыльями — растаяли в сини неба…

— Хватит, хорошего понемногу. — Наветный отодвинул стул, улыбнулся. — Есть еще порох…

— Здорово! — отозвался студент и с удивлением посмотрел на хмурое лицо Ивана Антоновича.

— Зачем юлишь? — уставился тот своим глазом на Николая. — А еще бахвалишься: Калиничева победил. С таким подвыванием да дрожанием далеко не уйдешь.

— Чего набросился на парня, — вступилась Даша.

Николай смутился, даже покраснел, а Иван Антонович стал отчитывать: «Разве так поют? Представь себе — это же степь! Без конца и края, а над ней небо, тоже бесконечное. Тут есть где разгуляться! Полной грудью и ровно петь надобно, а ты дрожь свою наперед выставляешь…»

— Молодой, исправлюсь, — подвинулся ближе к столу Николай. — Давай по маленькой.

Антоныч налил, поднял рюмку, но пить не стал. Подождав, когда гость выпил, — поставил рюмку на стол, вышел в горницу.

— Несет гармонь, — подмигнул Анатолию Наветный.

Не один вечер после того дня провел Прасолов у гостеприимного Ивана Антоновича и его хозяйки Даши. Анатолий чувствовал, что хозяин был хорошо, по-доброму расположен к нему еще с той встречи, когда они приходили с Николаем Наветным. Расположение это с каждым приходом добрело. В продолжительных беседах Корабелов часто подбадривал студента: «Доброе дело мыслишь, доброе». Он старался рассказать все, что Прасолова интересовало, и как можно больше.

Как-то Анатолий высказал сомнение в полезности своего собирательства.

— Что ты толкуешь? — не понял Иван Антонович.

— Я говорю, что вот мы собираем, записываем старину, а кому она нужна? Нынешняя молодежь всего этого не знает и знать не хочет.